ИРИНА КИСИЛЁВА

МОЯ ЦВЕТАЕВА
главы из книги

Просьба: не относитесь ко мне, как к человеку,
но – как к дереву, которое шумит вам навстречу.

Марина Цветаева

Удивительное дерево рябина: она четырежды за год меняет свой облик. Весной, с появлением листвы; в пору скромного цветения. Затем – когда созревают ягоды. Осенью, переливаясь разными красками, «горит огнём»: от ярко-красных, багряных до ржавых оттенков. И, наконец, зимой одевается белым снегом. Её, уже не горькие после первых заморозков, ягодки клюют птицы, особенно дрозды, и на снегу после их пиршества – как капельки крови – красные ягоды…

Ярко горит в моей памяти рябиновое деревце в университетской роще. К нему я бежала, как на огонь, стремглав – вдоль речки Медички, что протекала там, в далёких шестидесятых-семидесятых. Оживает в памяти тёплый день на исходе сентября 1973 года.

Мне, выпускнице филфака Томского университета, дал почитать стихи неизвестной мне поэтессы мой друг – человек, которого любила первой романтической любовью. Стихи, пронзившие, покорившие сразу, до глубины души и навсегда. И самым первым было:

Красною кистью
Рябина зажглась,
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов,
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

И другое стихотворение, столь же сжатое, как пружина, афористичное, точное:

ЛЮБОВЬ

Ятаган? Огонь?
Поскромнее, – куда как громко!
Боль…

Эти стихи были удивительно созвучны с ярко зардевшейся рябиновой осенью, с первой болью – хрупким чувством, благодаря которому, быть может, и овладела моей душой поэзия – «таинственная страсть», говоря словами Василия Аксёнова, так назвавшего свой роман о поэтах-шестидесятниках. Поэзия… Она вошла в меня по-настоящему именно с этим именем – МАРИНА ЦВЕТАЕВА. Сейчас, вспоминая время моей юности, я думаю, что это были самые счастливые годы моей жизни.

А рябина? Пылающая и горькая осенняя рябина стала символом трагической судьбы поэта. Именно рябина – яркая примета поздней цветаевской поэзии:

Но если по дороге куст встаёт,
Особенно – рябина…

Образ рябины уходит корнями в славянские традиции: рябина – поэтический образ русских сказок, народных песен. Наконец, рябина – чисто «женское» дерево: в старину невесте клали за пояс веточку рябины от колдунов. Словом, рябина с её горькими поздними ягодами, – своеобразный символ России… А как символ жизни, цветения, высоты, роста души деревья присутствуют у всех поэтов и классической эпохи, и серебряного века. Пушкинская одинокая сосна (любимое Цветаевой дерево наряду с рябиной), тёмный дуб Лермонтова, есенинские берёзы и цветаевская рябина – «судьбина горькая».

Цветаева говорила, что всё можно понять через природу, вторя Тютчеву: «…В ней есть душа. В ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык». А Борис Пастернак, «собеседник рощ», по выражению Ахматовой, о поэзии сказал так:

Начало было так далёко,
так робок первый интерес…

Тогда я и предположить не могла, что пройдёт полвека, и я буду продолжать жить Цветаевой, с годами глубже и глубже погружаться в её затягивающий мир Психеи – великой души, и даже напишу книгу о её дочери «Земное странствие звезды Ариадны». Любовь к Цветаевой перейдёт к её «абсолютному читателю» – Але, о которой мать-поэтесса написала:

Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое
Невесомое!

Юная Цветаева глядела на меня из рамки на стене в моей комнате, когда слагались мои самые первые неуверенные стихотворные строчки:

Её душа живет во мне
Наитиями и волшбами,
Страдает, когда плохо мне,
Горит в дневном и тяжком сне
Зелёных глаз живое пламя…

После окончания филологического факультета я учительствовала в глухой сибирской деревушке, преподавая литературу детям. Обязательно в конце урока читала стихи. И, конечно, мою любимую поэтессу. Устраивала «цветаевские костры» – настоящие! – на опушке леса, близ школы, на горе. Запомнились могучие кедры, высокие сосны, окружающие нас, как всадники; яркие калинки, рябины, их рубины – гроздья – ко дню рождения Марины! «Сосна, – ты уст моих псалом: горечь рябиновая…», – писала Цветаева. И жили мои сельские питомцы на «Лазурном острове детства», и «Волшебный фонарь» поэзии высвечивал юные души, делая их чуткими к слову.

Прошло более сорока лет. Я пишу эти воспоминания на склоне ноября, далеко от России, в Калифорнии, в маленьком университетском городке Беркли. За окном дома, приютившего меня, раскинулось большое дерево, похожее на рябину. Но это не рябина. Замысел моей книги как-то естественно произрастал ещё из далёкой юности, а здесь он, наконец, обрёл словесное чертание. И следую я не последовательному анализу жизни и творчества поэта, а цветаевской формуле, что её поэзия не знает хронологии, а развитие скорее «Древесное и речное»… «Ищите меня дальше и раньше… Поэт в стихах – живой, по существу – далёкий», – эти слова – своеобразное кредо Цветаевой.

А если уже говорить о хронологии, началах и концах пути Поэта, то следуем другой формуле Цветаевой, прямо коррелирующей с потаённым «древесным и речным»: «Таруса, Коктебель и чешские деревни – по ним соберёте». Так она направляла мысль исследователя её творчества по местам своей души. По берегам Оки в Тарусе – колыбели её раннего детства, к одинокому деревцу калины за окном дома в Трёхпрудном переулке в Москве – «дагерротипе» души Марины, «купели морской» в Коктебеле, где она встретила свою судьбу и любовь на всю жизнь – Сергея Эфрона. К роскошной природе в Чехии, её ручьям и деревьям: «ивам-провидицам», «березам-девственницам», соснам да рябинкам… Чехия – славянская страна, которую так любила поэтесса Марина Цветаева не только за её чудные леса, но за её культуру и душу, близкую ей, как деревья:

К Вам! В живоплещущую ртуть
Листвы – пусть рушащейся!
Впервые руки распахнуть!
Забросить рукописи!

Это «чешское» стихотворение 1922 года ведёт нас к началу жизни поэта, в сентябрь 1892 года – к месяцу рождения поэта: Полночь. Листопад. Суббота. По гороскопу друидов Марина Цветаева – рябина. По восточному календарю она родилась под знаком Дракона – у древних китайцев это знак жизни, весеннего цветения.

А почему у меня возникнет словосочетание «тарусская рябина»? Когда я в первый раз приехала в Тарусу осенью, на день рождения поэта, меня просто поразило, как много там рябиновых деревьев, просто море рябины – и по берегам Оки, и в садах! Так же много, как калины на берегах Оби в Сибири, откуда и начинался мой путь к Цветаевой… Однажды поздней осенью – был уже конец октября – решила я сходить за калиной в ближний лес. Долго собирала подмёрзшую ягоду, она даже звенела, ударяясь о дно туеска. Уже случились первые заморозки, «стала» река. Возвращалась с полным туеском уже почти не горчащих ягод. На выходе из леса встретилось ещё одно раскидистое деревце калины, усыпанное ягодами. Решила сломить веточку – да зря: хрупкое деревце треснуло, надломилось и, кажется, застонало… Я попыталась соединить половинки ствола, но тщетно… «Сибирская калина» – точка отсчёта моего пути: из Сибири до Москвы и Тарусы, из Сибири до Елабуги…

От сибирской калины до тарусской рябины
Горечь в сердце моё изливается:
То Марины душа,
Птицей вещей дыша,
Бесконечно болит во мне, мается…

Эти стихи у меня родились, когда я приехала в первый раз из Сибири в Елабугу. Через несколько лет первая строка стала названием повествования о моей Цветаевой. На протяжении многих лет я побывала в Москве и Тарусе, во Франции и Чехии, Италии и Германии. В поисках истоков творчества Цветаевой приехала я в Коктебель в 2011 году, ведомая не менее горячей любовью к её «абсолютному слушателю», дочери Ариадне, что по-гречески означает «путеводная нить». И ведёт меня по земле «нить Ариадны» от Москвы до Елабуги, от Туруханска до Моравской Тшебовы в Чехии, где в гимназии училась Аля-Ариадна.

Вспомним: «Коктебель, Таруса да чешские деревни – по ним соберёте»… Моё повествование строится как «остановки» на жизненном пути Цветаевой. «Древо» её жизни – большие ветви, маленькие веточки и, конечно, глубокие корни, уходящие вглубь России, и не только. Марина – древо «всемирное»: и Греция, и Германия, и Италия… но прежде всего всё-таки – Россия. Её славянские корни…

«Странноприимная» Москва с родной для Марины Москвой-рекой, возлюбленная романтически Германия с её могучим Рейном, «летейский город» Прага на медленной Влтаве. «Древесное и речное» – река её жизни, трагически оборвавшейся над Камой…

Тайна жизни великого поэта земли русской – тайна, которую я всю свою жизнь разгадываю:

Знаки и звуки…
Знает поэт:
Нет большей муки –
Чувствовать свет,
Нет большей муки –
Чувствовать тьму!
Знаки и звуки…
Быть посему!

ГЛАВА ПЕРВАЯ
НАЧАЛО ПУТИ. МОСКВА – ТАРУСА

Я буду петь, земная и чужая,
Земной напев!

Марина Цветаева

Вспомнился далёкий 1990 год – четверть века тому! – когда я приехала в Москву и, найдя дом по адресу: Писемского, 6 (так тогда назывался Борисоглебский – переулок), позвонила в дверь на втором этаже. Музея ещё не было, он будет открыт через два года. Открыла худенькая женщина, из-за плеча которой выглядывали две детские головки – девочек лет семи и трёх… Они смотрели на меня с простым детским любопытством. Я же увидела в этом нечто большее, и с тех пор не могу забыть их вопросительных глаз: у старшей были очень большие, светлые глаза, другая поменьше, с вьющимися волосиками, походила на сестру… Их простодушные доверчивые глаза словно заглянули в мою душу, к чему-то взывая… Тогда ещё была жива Надежда Катаева-Лыткина, благодаря которой сохранился дом. Эта замечательная женщина совершила настоящий подвиг, не дав его разрушить. Жалею до сих пор, что тогда не познакомилась с ней!

Прошло два года. Я приехала в Москву в день открытия музея – это было событие! Помню всё до мельчайших подробностей: праздник открытия музея, поездку в Тарусу, встречи с Анной Саакянц, с которой оказалась рядом на пароходе, когда мы плыли по Оке, с Викторией Швейцер, подписавшей только что вышедшую свою книгу «Быт и бытие Марины Цветаевой» моему четырёхлетнему сыну: «Володя! Люби стихи!» (он был тогда со мной), и с Галиной Ванечковой, к ней я позже приезжала в Прагу. Тем, кто любит творчество Цветаевой, упоминание этих имён скажет о многом.

Запомнился осенний день в Тарусе: рябина по берегам извилистой Оки, памятник-камень: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева», и Музей изящных искусств в Москве, созданный Иваном Владимировичем Цветаевым. И запало в сердце знаковое, думаю: в одном из залов музея картина (не помню художника) в романтических, пастельных тонах – образ Матери, измождённой, но прекрасной, с двумя очаровательными дочерьми, склонённые к ней головками… Вспомним девочек в бывшем Борисоглебском переулке…

Нет на земле Анны Александровны Саакянц, я читаю и перечитываю её книги, храню в памяти сказанное ею мне, начинающему журналисту, тогда на пароходе: «Вы обязательно напишите о нашем путешествии. И об Ариадне Эфрон – более светлого, гармоничного человека я не знала». Я сделала это.

Была я и на месте не существующего теперь дома-усадьбы в Трёхпрудном и думала, что где-то здесь росло деревце калины, о котором упоминает Анастасия Ивановна Цветаева в своих «Воспоминаниях». Побывала и в храме Иоанна Богослова (он находится неподалёку), постояла у святого образа: икону Иоанна Богослова увезла из России Марина Ивановна в эмиграцию, и она всегда сопровождала её – вплоть до возвращения в Россию.

Все эти московские впечатления являются лейтмотивом – подтекстом – попыткой через своё оказаться в том далёком времени, когда в Москве в конце XIX века родилась Марина! И её раннее детство медленно струилось между «местами её души» – Москвой и Тарусой.

Марина Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года, в полночь с субботы на воскресенье, в праздник Иоанна Богослова, в старом доме-усадьбе в тихом Трёхпрудном переулке. Горела осенняя рябина, предвещая новорожденной жизнь горькую, но удивительную, поскольку рябина – это не только горечь. В России бывают такие ночи в конце весны – начале лета: светлые, росистые, с миндальным запахом отцветающей рябины и всполохами зарниц на горизонте. Они так и называются в народе – рябиновые ночи.

Марина Цветаева соотносила часто времена года с эпохами своей жизни. Весна, начало лета – это её детство в милой её сердцу Москве и благословенной Тарусе, где она вырастала как личность необычайная, подобно древу, в доме-гнезде, который любила как родное существо:

В переулок сходи Трёхпрудный,
В эту душу моей души.

Дома давно нет – исчез, как многие реалии старой бабушки-Москвы, но он остался жить в стихах. Она встречает его везде, даже во Франции, в Медоне, в эмигрантские годы:

Из-под нахмуренных бровей
Дом – будто юности моей
День, будто молодость моя
Меня встречает: «Здравствуй, я!»
Меж обступающих громад –
Дом – пережиток, дом – магнат,
Скрывающийся между лип.
Девический дагерротип
Души моей.

Отец – сын священника из села Талицы близ города Шуи. Цветаева гордилась своими корнями, местом, откуда происходил её род, – Владимирско-Суздальской землёй, былинной родиной Ильи Муромца… Отец – труженик науки, профессор, создатель Музея изящных искусств имени Пушкина. «Привычка к труду – от отца», – говорила позже Цветаева. Писала о его родине:

«Оттуда – из села Талицы, близ города Шуи, наш цветаевский род. Священнический. Оттуда – Музей Александра III на Волхонке (деньги Мальцева, замысел и четырнадцатилетний безвозмездный труд отца). Оттуда мои поэмы по две тысячи строк и черновики к ним – в двадцать тысяч… Оттуда – лучше, больше, чем стихи (стихи от матери, как и остальные мои беды) – воля к ним, к ним и ко всему другому – От сибирской калины до тарусской рябины от четверостишия до четырёхпудового мешка, который нужно поднять – что! – донесть.

Оттуда – сердце, не аллегория, а анатомия, орган, сплошной мускул, сердце, несущее меня вскачь в гору две версты подряд, и больше, если нужно, оно же падающее и опрокидывающее меня при первом вираже автомобиля. Сердце не поэта, а пешехода…

Пешее сердце всех моих лесных предков от деда о. Владимира до прапращура Ильи…

Оттуда (село Талицы Владимирской губернии, где я никогда не была) – оттуда всё…».

Иван Владимирович Цветаев был столь же неутомимый ходок, как и его дочь с её «сердцем пешехода». Он писал, правда, уже о тарусских лесах: «Лесов здешних не исходишь». Может быть, поэтому он и выбрал Тарусу – типично русский городок с бескрайними лесами и лугами, что они напоминали ему родину? На протяжении восемнадцати лет он арендовал для семьи тарусскую дачу «Песочное» (1892–1912 годы), – на берегу Оки, там же, в Тарусе был дом Сусанны Давыдовны Мейн (второй жены их деда), так называемый дом Тьо. Сейчас там находится музей имени Марины Цветаевой.

Корни рода матери – Марии Александровны – тянулись в Германию (её отец – Александр Данилович Мейн), в Польшу (её мать – Мария Лукинична Бернацкая, которой Марина посвятила стихотворение «Юной бабушке»). Мария Александровна вышла замуж за вдовца с двумя детьми – Валерией и Андреем.

Иван Владимирович потерял горячо любимую жену. Но Мария Александровна не смогла заменить детям мать. Отношения в семье были очень сложными. Обладая выдающимся музыкальным даром, Мария Александровна, ученица Рубинштейна, не реализовала свои блестящие исполнительские возможности и умерла очень рано. Марине было 14, Асе – 12 лет:

Снятся девочке старые липы
И умершая, бледная мама…

Страстная, мятежная натура, Мария Александровна, мечтала передать свой дар детям. Она пестовала свой дар в Марине, надеясь увидеть в ней своё продолжение. «Мать ставила на неизвестное, на себя – тайную, на себя – дальше… Ищите меня раньше и дальше». Формула, которая проливает свет на истоки глубинной музыкальности стиха Марины. «Четырёхлетняя моя Маруся ходит вокруг меня, и всё складывает слова в рифмы, – может быть, будет поэт?». Это был период, когда девочка часами сидела перед роялем, разучивая гаммы и пьесы под жесточайшим контролем матери. После смерти матери Марина не подошла больше к инструменту… Но чуткое ухо почитателя её поэтического дара несомненно услышит музыку в её стихах.

Навсегда останутся в глубине её души «карие – средней величины – необычайно ясные – немного жуткие глаза матери». Навсегда она запомнит угрюмый Рейн, мрачные леса Шварцвальда в Германии, где она училась в пансионе: начавшаяся чахотка заставила Марию Александровну выехать с Мариной и Асей за границу.

«Моя страна, моя родина, колыбель моей души… там бы я хотела умереть и там я непременно – в следующий раз рожусь. В Германии ноги на земле, голова в небе, Германия – древо, дуб, священный дуб. Германия – точная оболочка моего духа. Во мне много душ, но главная моя душа – германская. Во мне много рек, но которая сравнится с Рейном? Её реки – мои руки, её рощи – мои волосы, она вся – моя, и я – вся ея!» – так напишет Цветаева позже, осознавая свои истоки, свои первые движения души, связанные с матерью, с её германскими корнями… Можно это оспорить, конечно, ибо русскость души Марины не вызывает сомнений. Всё же душа поэта – всегда загадка… Спустя два года после смерти матери ей приснится сон, связанный с образом дерева и родным домом в Москве:

«…Светлый вечер у нас в Трёхпрудном. Вижу: навстречу ко мне, с трудом поднимаясь по ступенькам, идёт померанцевое деревце в кадке. Я толкаю его, но вдруг понимаю, что оно зелёное, милое, что ему трудно идти вверх, а оно всё же идёт, что это – мама! Я обнимаю его тонкий ствол, целую хрупкие листочки».

Ни в молитве, ни в песне, ни в гимне
Я забвенья найти не могу!
Раннее детство верни мне
И берёзки на тихом лугу.

***

Всё у Боженьки – сердце! Для Бога
Ни любви, ни даров, ни хвалы…
Ах, золотая дорога!
По бокам молодые стволы!

Своё раннее детство, которое было сном наяву, Марина, девочка «цвета луны», мечтающая о чуде, о каком-то ином, неземном мире, где живут легенда и сказка, волшебно воспела в своих первых книгах «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь». В них переливаются яркими красками образы природы («Мы – весенняя одежда тополей, / мы – последняя надежда королей»), тихо течёт Ока («по Оке минувшее плывёт»), а в мирном доме под маминой шалью склонились две девочки – Марина и Ася. Они называли эти вечерние бдения милым словом «курлык», придумывали мир, где они феи или прекрасные дамы, а им служат деревья-рыцари, длиннобородые волшебники:

Словно песня – милый голос мамы,
Волшебство творят её уста.
Ввысь уходят ели, стройно прямы…

Мир детства, воссоздаваемый Цветаевой часто через «природные» образы, идеален – это нежный апрель, утро жизни, когда так сладко спится в тарусской «колыбели»:

Как с задумчивых сосен струится смола,
Так текут ваши слёзы в апреле.
В них весеннему дань и прости колыбели,
И печаль молодого ствола.

Задумчивые сосны, стройные ели: в их стремящихся ввысь стволах есть какая-то родственность внутреннему облику самой поэтессы – ввысь, вверх! Движение, бег ведут нас вновь на тарусские холмы и взгорья, поросшие лесом, где было столько простора для детей!

Нам хорошо. Пока ещё в постели
Все старшие, и воздух летний свеж,
Бежим к себе. Деревья нам качели,
Беги, танцуй, сражайся, палки режь!

В памяти навсегда останутся яблоньки, «белые, как ангелы» и голуби на них, «что ладан», «…запах малины и дождя, эта каменоломня над сияющей синей Окой, эти жёлтые отмели, эти холмы, эти луга, эта воля!».

Ах, золотые деньки!
Где уголки потайные,
Где вы, луга заливные
Синей Оки?

Какие ясные, светлые краски, какая детская искренность и подлинность! В «Вечернем альбоме» как в завязи будущего древа – вся будущая Цветаева.

Перед моим внутренним взором встаёт картина: юная Марина идёт в типографию Мамонтова – это совсем недалеко от Трёхпрудного, сжимая стопку бумаг в руке. Это её первое детище – детские, можно сказать, стихи:

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет…

Первым, кто отозвался на стихи юной Цветаевой, был Максимилиан Волошин:

Раскрыв ладонь, плечо склонила…
Я не видал ещё лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца…
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи –
В двойном потоке бытия.

В Максимилиане Волошине Марина с первой встречи обрела настоящего друга и учителя – «любимый и родной Макс», – писала она. Первый сборник Марины Цветаевой высоко оценили Николай Гумилёв, Владимир Нарбут, Мариэтта Шагинян, более сдержанно – Валерий Брюсов. Несомненный талант поэтессы увидели все, и никогда ни одна книга не была встречена так горячо и внимательно, как первая. «Волшебный фонарь» – был своеобразным продолжением. Третья книга «Из двух книг» соединяла обе первые. Ни в коей мере это не снижает их достоинств, но первая книга, «юная и неопытная», по выражению Волошина, – уже являет собой то «равенство души и глагола», которое говорит об истинности дара настоящего поэта.

Очарованная душа стремилась вырваться из своего заколдованного одиночества. «Жизнь – бабочка без пыли. Мечта – пыль без бабочки. Что же бабочка с пылью? Не знаю. Должно быть что-то иное, какая-то воплощённая мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою».

ГЛАВА ВТОРАЯ
КОКТЕБЕЛЬ. 1911 г. – СЧАСТЛИВЕЙШИЙ ГОД МОЕЙ ЖИЗНИ

Крым – не меньше, чем Таруса, вторая колыбель маминого творчества, и, пожалуй, последнее её счастье. Больше никогда и нигде я не видела её счастливой, свободной и беззаботной. Тот Крым она искала везде и всюду – всю жизнь.

Ариадна Эфрон

В Коктебель я приехала первый раз – точно запомнила эту дату: 5 мая 2011 года – ровно сто лет назад именно в этот день на пустынном коктебельском пляже – Марине было суждено встретить своего будущего мужа – Сергея Эфрона. Весной 1911 года она гостила в Коктебеле у Волошина. Новый этап в жизни Марины можно назвать именно эпохой Максимилиана Волошина. Поэт столь горячо откликнулся на первый сборник Цветаевой, что сразу «по закону руки протянутой, души распахнутой» началась настоящая литературная дружба. И вот Марина оказалась в этой, ни на что не похожей стране. И для меня Коктебель – это самое удивительное место на земле – стал, обращаясь к определению Марины, «второй родиной», «месторождением духа». Я приезжаю сюда каждый год на «Волошинские чтения», обрела здесь себе верных друзей.

На берегу моря, напротив Дома Поэта, стоял мальчик с удивительно тонкими чертами лица и играл на скрипке. Я пошла на звук волшебной мелодии, к памятнику Волошину, у которого собиралась группа людей, чтобы отправиться на могилу Поэта. Я присоединилась к ним, и во время долгого пути разговорилась с нашим экскурсоводом, сотрудником музея, Ириной Шушуновой и её сыном – мальчиком со скрипочкой, и её мужем, который копной вьющихся волос и венчиком полыни на них удивительно напоминал Макса Волошина… Они и пригласили меня остановиться на несколько дней в своём доме, в Библейской долине, любимой Поэтом.

Каждое утро я просыпалась в этом доме на краю посёлка и бежала к морю. Море – стихия, вызов, обещание всего самого прекрасного, что есть на свете! Поразительна природа в этих местах: это не южный Крым с его богатой растительностью, пальмами и кипарисами, а суровые, иззубренные скалы с причудливыми очертаниями, плавные линии сиреневых холмов, покрытых полынью, одиноко стоящие деревья, широкие предгорья, степные дали, вулкан Карадаг, напоминающий готический собор, сухой ветер из степей и влажный – с моря.

Мыс Малчин, замыкающий коктебельский залив, удивительно похожий своими очертаниями на гигантский профиль Волошина. Горные тропинки, скалы, пустынные берега…

«Голые скалы, море на берега, ни кустка, ни ростка, зелень только высоко в горах (огромные, с детскую голову, пионы), а так: полынь, море, пустыня», – пишет в своих воспоминаниях Марина. Нужен был особый склад души, чтобы полюбить эту, по выражению Волошина, «трагическую землю молитв, могил и медитаций». Марина обладала таким складом. Какая-то особая трагическая струна – музыка стиха Цветаевой, звучащая здесь, – вошла и в мою душу, как звук скрипки мальчика у памятника Волошину…

Коктебель стал точкой опоры в жизни Марины Цветаевой, заменил в каком-то смысле ей дом, сразу же вошел в её сознание – здесь оживали древние мифы… Этому, безусловно, способствовал хозяин дома с его рассказами о прошлом одухотворённой им земли – Киммерии. Если дом в Трёхпрудном, Таруса для Цветаевой были «местами её души», то Коктебель, скрывавший тайны земли, просто взывал к творчеству, настраивал душу на высокий лад – «чувство, что входишь в Одиссею…». А Макс Волошин – настоящее порождение духа этой земли («Живое о живом») – был для неё вдохновителем творчества. Именно благодаря Волошину произошла встреча юных Марины и Сергея Эфрона. Он пригласил Сергея Яковлевича и его сестёр – Елизавету и Веру Эфрон погостить у него в Коктебеле.

«Спасибо тебе, Макс, за Серёжу – за 1911 год…» – писала Марина Волошину. Стихов в этот период она писала мало, разве что пейзажные зарисовки… А одно из самых интимных и прекрасных её стихотворений начинается со сравнения возлюбленного с неким природным образом:

Он тонок первой тонкостью ветвей,
Его глаза – прекрасно-бесполезны! –
Под крыльями распахнутых бровей –
Две бездны…

«Мы никогда не расстанемся. Наша встреча – чудо…» – писала Марина. Да, эта встреча была тогда настоящим счастьем – главным подарком Коктебеля. И сама атмосфера единения с природой, юного веселья, безоглядного «обожествления» любимого, была чудесная:

Так, утомлённый и спокойный,
Лежите, юная заря,
Но взглянете – и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут яростные львы
По наклоненью вашей юной
Великолепной головы.

Она по-матерински заботилась о Серёже с первых же дней знакомства, к тому же, с отрочества он был болен туберкулёзом, к моменту их знакомства ещё не закончил гимназии, и ему предстояло ещё учиться – в гимназии, затем – университете. Но это будет позже. А пока из Коктебеля Марина и Сергей уехали в Уфимские степи, на кумыс, чтобы поддержать здоровье Сергея. Марина писала Волошину: «Странно, Макс, почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз. Мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь… Мне надо быть очень сильной и верить в себя». Марине исполнилось девятнадцать лет, Сергею – восемнадцать. И Ася, которой не было и семнадцати (её избраннику – восемнадцать!), тоже была на пороге замужества и уже ждала ребёнка. От Ивана Владимировича Цветаева до поры до времени всё скрывали, боясь, и справедливо, расстроить: он был нездоров, и, конечно, не обрадовался бы столь ранним бракам. В письме к Волошину Цветаева приводит реакцию отца: «Я знаю, что в наше время принято никого не слушаться… (В наше время! Бедный папа!)… Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и – “выхожу замуж!”».

«Но, папа. Как же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветовать». Он сначала: «На свадьбе твоей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет… Ну, а когда же вы думаете венчаться?».

Венчание состоялось в январе 1912 года в Москве – в Палашевской церкви Рождества Христова, пред иконой «Взыскание погибших». Свидетельницей была Пра (Елена Оттобальдовна Волошина), которая в церковной книге расписалась: «Неутешная вдова Кириенко-Волошина». Ездили Марина и Сергей перед свадебным путешествием и в Тарусу. Марине было почему-то грустно там, хотя теперь она не одна:

Мы вдвоём, но, милый, нелегко мне, –
Невозвратное меня зовёт!
За Окой стучат в каменоломне,
По реке минувшее плывёт…

Природа всё так же тонко и ясно живёт в слове: «соннотяжело» качаются мальвы, «дремлет» левкой, «сонными лугами движется» Ока…

Прощаясь со всем этим, Марина перебирала в памяти прошлое, весь чудный мир её детства и отрочества:

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен
И не продан ещё наш дом.

В конце февраля молодожёны уезжают в свадебное путешествие – во Францию (Париж) и в Италию (Сицилия, Палермо). А в мае они вернутся в Москву, и будут присутствовать 31 мая 1912 года на открытии в Москве Музея изящных искусств. Дело жизни Ивана Владимировича завершено: «семейная жизнь мне не удалась, зато удалось служение родине…».

Он умер спустя год с небольшим после открытия музея – 31 августа 1913 года, но успел подержать на руках внуков: в августе 1912 года у Аси родится сын Андрей, а 5 сентября (18 сентября по новому стилю) у Марины – дочь Ариадна.

Бывая в Москве, всегда прихожу на Ваганьковское кладбище на место упокоения великого подвижника – Ивана Владимировича Цветаева, поклониться его памяти, а бывая в Коктебеле, обязательно иду на старое кладбище в конце посёлка, поднимаюсь на гору, к белому кресту на могиле Елены Оттобальдовны – Пра.

А на высокой горе Кучук-Енишар в 1932 году похоронили великого поэта – Макса Волошина.

Ветхозаветная тишина.
Сирой полыни крестик.
Похоронили поэта
На самом высоком месте.

На самом высоком месте – «памяти и планеты». Так гениально напишет Марина Цветаева в своём стихотворении, посвящённом смерти поэта. Читая её «Живое о живом» – эссе, посвящённое другу и учителю, осознаёшь, сколь глубока её вера в бессмертие человеческого Духа, и понимаешь, что значат её слова: «Коктебель для всех, кто в нём жил, – вторая родина, для многих – месторождение духа».

Я – одна из этих многих…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СЧАСТЛИВЫЕ РОЗЫ ОТ МАРИНЫ

Как чудно в Феодосии! Сколько солнца и сколько зелени!
Сколько праздника!
Золотой дождь акаций, запах флёр д'оранжа…
запах Сицилии!
Каждая улица – большая, тёплая, душистая волна.

Марина Цветаева, май 1914 года

В один из своих приездов в Коктебель на майские «Волошинские чтения», я получила приглашение приехать в Старый Крым на традиционный поэтический фестиваль «Соранг». По поверью, соранг – легендарный, наблюдающийся раз в сотни лет жаркий ночной ветер с юга в конце зимы в Шотландии. Паустовский приводит эту легенду в рассказе с одноименным названием. В Старом Крыму есть замечательный музей К.Г. Паустовского. И не только. Здесь жил и творил великий романтик – Александр Грин. Здесь он и умер.

Таким образом, я поехала не только на фестиваль, но и к моим любимым писателям. Само же слово «соранг» в переносном смысле означает – ветер счастья, веселья, радости. Вот этим счастливым ветром – пригласили новые друзья, обретённые там, – меня и занесло в Феодосию тёплым ласковым днём на исходе мая. Благословляемый солнцем мирный город: цветущие «золотые» акации, нежные яблони, «сладкие» липы, – меня просто покорил. Не только теплом человеческих сердец, но своей древней красотой и особым духом, отличным, возможно, от духа современного Коктебеля. Греческое название древней Феодосии – Кафа. Старинная генуэзская крепость, куда я шла по знаменитой Итальянской улице, вызывала в памяти строчки Марины:

Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шелковые струи
Колеблются вокруг колен.
И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из нескольких фиалок
Почти у самого лица…

Вот и я иду от Феодосийского музея Марины и Анастасии Цветаевых к дому на старой Анненской улице, некогда принадлежавшему семейству Редлихов (ныне Шмидта, 14), на котором мемориальная доска: «Здесь жила в 1913-1914 годах Марина Цветаева». Этот дом, покрытый черепицей, стоящий высоко над городом и синей бухтой, хранит память о ней. В доме живёт маленькая семья – милая Нина Гряда с мужем. Нина пишет стихи:

А на окне герань цветёт,
И у ворот собака лает,
Марина здесь не проживает,
Но, может, в гости к нам придёт?

Нина читает мне свои стихи, проводит в комнату Марины, и я остро чувствую её присутствие здесь. Нина сохраняет здесь какую-то особую атмосферу, сад у дома ухожен, в нём много роз! Одно из воспоминаний маленькой Али именно о красных розах на белой стене… А Нине однажды привиделось, когда она ещё была маленькая (живёт она здесь давно), что на белой стене дома вдруг появилась тень человека с острой бородкой, она скользнула мимо и исчезла. Потом она увидела в одной из книг фотографию хозяина дома – Редлиха, сдававшего квартиру молодой семье, и узнала силуэт скользнувшей мимо фигуры…

Мы подружились с Ниной. Приезжая в Феодосию («Богомданную»), я всегда прихожу сюда, в этот дом, куда в конце осени 1913 года приехали Марина с Серёжей и маленькой Алей из Коктебеля и сняли этот дом, где они были счастливы.

Эти годы младенчества Али были последними счастливыми и мирными. Сколько раз Марине будут сниться удивительная Итальянская улица в тяжёлые дни революции и войны:

«…наколдовываю – не усилием воли, жаждой всего существа летнюю Феодосию, Итальянскую с большими деревьями – каждое дерево, погладив, передаёт меня другому – сплошная ласка по голове, сплошной шелест, точно коридор, потолка которого касаюсь…». В памяти будет оживать дорога от её дома до дома Аси на Бульварной: Анастасия Цветаева, уже разошедшаяся с первым мужем, жила недалеко от Эфронов с сыном. Ася и Марина встречались где-то посередине (Марина с маленькой Алей в коляске) и шли по отлогой, пылающей осенними красками горе. «Когда мы с Асей идём по Итальянской, за спиной сплошь и рядом такие фразы: «Цветаевы!», «Поэтессы идут!», «Дочери царя!». Раз шесть или семь мы слышали этих «дочерей царя» от уличных мальчишек и газетчиков».

Заходили Марина и Ася в старый Никольский храм, окружённый тополями. Под впечатлением от увиденного – выгравированных золотыми буквами на мраморных досках в храме имён героев Виленского полка, погибших за Царя и Отечество, Марина написала стихотворение «Генералам 1812 года», посвятив его мужу, «дорогому и вечному добровольцу». Потом сестры читали его в унисон в Царском офицерском собрании:

…Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, –
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера –
Малютки-мальчики, сегодня –
Офицера!
Вам все вершины были малы,
И мягок – самый чёрствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!

«И никто не знал, нас слушавшие, что через полгода пойдут в бой и кто-то погибнет», – пишет Анастасия Цветаева.

«Над нами колдует Феодосия…» – так она образно определила магическое влияние старого города. В Феодосии того времени для Марины жило «очарование прошлого». Не случайно «всплыла» Сицилия в её памяти, когда не рождались стихи, а теперь, когда она смотрела в огромные глаза дочери, – можно было утонуть в их синеве, отражающей небо, – они накатывали волнами, бурно и стремительно, искрились солнцем – Марина дышала воздухом счастья. Сестра в воспоминаниях напишет: «Читающие теперь стихи зрелой Марины Цветаевой уносят с её страниц трагический образ поэта и женщины, не нашедшей в жизни счастья. И никто, кроме меня, не помнит тех лет её жизни, которые это оспаривают. Но я их помню, и я говорю: Марина была счастлива с её удивительным мужем, с её изумительной маленькой дочкой – в те предвоенные годы».

При входе в музей Марины и Анастасии Цветаевых на стене помещён портрет юной Марины и стихотворение феодосийского периода, пронизанное светом и грустью:

Иду вдоль крепостных валов,
В тоске вечерней и весенней,
И вечер удлиняет тени,
И безнадежность ищет слов.

8 июня 1913 года Марина напишет Волошину в Коктебель: «Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе». Был последний мирный год. Встречали 1914 год в совершенно безлюдном буранном Коктебеле вместе: Марина, Ася, Серёжа с Максом в его мастерской. Предзнаменованием наступающей войны был пожар в доме, начавшийся неожиданно. Сёстры схватили вёдра и бросились к морю за водой. Бегали они неоднократно, и довольно долго. Макс же стоял неподвижно, протянув руки над огнём. Вернувшись в очередной раз, Марина с Асей увидели, что огонь погас! Так они ещё раз убедились в магической его силе – Цветаева говорила, что Макс огонь «заговорил».

В начале июля 1914 года Цветаева с семьёй покинут благословенную Феодосию и уедут в Москву. Разгорался другой огонь – пожар Первой Мировой войны.

Видение райского сада в Феодосии, полного роз, будет всегда преследовать Марину в её скитаниях: она вернётся сюда последний раз в октябре 1917 года, чтобы подготовить почву для переезда в Феодосию, и поедет обратно в Москву за детьми, но уже начиналась смута, революция, и поездка не удалась. Больше в Крым она не попадёт никогда.

В первый приезд, когда пришло время возвращаться в Сибирь, Нина Гряда принесла мне к поезду варенье из роз и грецких орехов и… красную розу из Марининого сада. Поезд шёл вдоль моря. Оно тихо шумело, а я увозила воспоминания о Феодосии на свою «малую родину»:

Этот поезд мимо моря
Унесёт к сибирским зорям
И закатам по-над Томью…
Что-то тайное напомнит
Черноморскую волну,
Богом данную страну.
И с осенним ветром споря,
В густолиственном уборе
Осень явится за мной
Тёплой, ласковой волной…