ИГОРЬ КАСЬЯНЕНКО

ОБНАРУЖИТЬ СЕБЯ НА ЦВЕТКЕ

ЛАБИРИНТ

Так часто бывает. В минуту триумфа,
как лев одолев и врагов и преграды,
я вдруг становлюсь бесконечно несчастным
и думаю горько под крики «ура»,
что лучше бы нынче я в доме у дамы
(прекрасной, естественно) пел серенады.
А дальше – объятия, вздохи, лобзанья,
одежд опадание еtcetеra.

Но часто бывает и так, что в разгаре
свидания, руку снимая с колена
красавицы, я воспаряю душою
от радостей плоти в иные края.
И думаю: Ах, в это время я мог бы
раскрашивать Божий набросок Вселенной,
и гроздьями самые вкусные ноты
и рифмы таскать из костра бытия.

Но вскоре измученный музами разум
обратно зовёт меня в гущу событий,
туда, где гуляют прекрасные дамы,
и запах победы витает хмельной.
Я спутник без рации. Я существую,
кружа по иррациональной орбите,
устроенной так, что в любой её точке
я к жизни повёрнут не той стороной.

И есть подозрение, что по задумке
Создателя, во временах параллельных
и разных я должен был одновременно
жить множество жизней, как будто одну.
Иначе откуда бы знал я про вечность?
О чём тосковал бы в скитаньях бесцельных?
Куда бы на крыльях летал сновидений,
в какую реальность, в какую страну?

Я верю – тот замысел был безупречен.
И знаю, что розу и солнце в зените,
и жемчуг морской Бог придумал на небе
и там же, на небе, да, именно там,
в расчёты фатальная вкралась ошибка,
и жизней моих параллельные нити
смешались в клубок, в лабиринт и похоже,
что время – Тезей в нём. А я – Минотавр.

ЧИСТЫЙ СВЕТ

Собираю себя по крупицам и крохам,
со слезой собираю, с улыбкой и вздохом,
по квартирам чужим, городам и эпохам,
с облаков и со дна.
Собираю из дат и осколков событий,
из обрывков когда-то связующих нитей,
собираю и делаю тыщи открытий,
суть которых одна:

Буря в море иная, чем шторм на причале –
роза радости, милая сердцу вначале,
через время колола шипами печали
и, напротив, беда
становилась ключом для решенья задачи,
первым шагом к затерянной в буднях удаче
и выходит, что в прошлом всё было иначе,
чем казалось тогда.

Речи гладкие острыми ранят краями.
Предававшие лишь назывались друзьями.
Та, что в душу сумела прорваться с боями
и с победой ушла, –
не любила, а пьяной поила отравой.
Путь познания кончился истиной ржавой.
И отчизна была не цветущей державой,
а империей зла.

К размышлениям вывод как меч нужен к ножнам.
Если скажут: Мораль, автор, вынь да положь нам! –
Я отвечу, что песенка эта о ложном
настоящем, и мы
завтра снова узнаем, что жили с ошибкой;
пескаря с золотой перепутали рыбкой,
ибо чистого света в реальности зыбкой
нет. Как, впрочем, и тьмы.

PIEDETPEDALE

На плечи давит атмосферный столб.
На 99 давит 100.
Всем весом давит бабочка на глыбу.
Шут королю нахально давит лыбу.
На грушу давит соковыжималка.
Все давят всех и никому не жалко….

Так думал горько
о несовершенстве мира
поэт, сидящий в кресле пассажира.
И грустного какого-то напева
к нему лепился ритм.
                                И вниз
и влево
рассеянно скользил поэта взор.
И вдруг поэт увидел там узор!
Рисунок на колготках, ибо зритель
он стал того, как девушка-водитель
красивой ножкой давит на педаль.
Но не педали стихотворцу было жаль.
И не красавицы его пленила внешность.
Он думал о другом. О том, что нежность
и грубость, лёд и пламень, смех и слёзы,
зло и добро, реалии и грёзы,
поэзия и проза и так дале –
всё это, вплоть до ножки и педали –
две разных стороны одной медали.

А значит бытие в гармонии с собой
и можно, наконец, тревогам дать отбой.
Мир совершенен. Ну и слава богу, –
подумал бард и взгляд направил на дорогу.

О ДОБРЕ И ЗЛЕ

По стёжке-дорожке с нетяжкою ношей
идут себе двое: плохой и хороший.
И каждую мошку допросят с пристрастьем:
Там счастья не видно? А то мы за счастьем…

Минуя сражения, торжища, пашни,
клыкастые рвы и глазастые башни,
не видя нигде своего интереса,
идут мужики. Вдруг навстречу из леса

под странный мотивчик из трелей и лая
выходят к ним добрая баба и злая.
Вы кто? – мужики им кричат, горячась те,
а бабоньки: Здравствуйте! Мы ваше счастье…

Куда и девалась дороги усталость!
Под утро хорошему злая досталась,
а добрая баба, на жалость легка,
в кормильцы плохого взяла мужика.

И детки родились у них посерёдке –
не то, чтобы злы и не так, чтобы кротки,
не чужды добра, не свободны от худа
и дури в избытке, и столько же чуда…

И вот уж, делясь хлебом, флягой и грошем,
за счастьем идут не плохой с не хорошим.
Навстречу две бабы не злых и не добрых –
так мир замыкается в круге подобных.

И с каждой их новой взаимной добычей
меж прежде различным всё меньше различий.
Похоже, что скоро, как лица в ночи, мы
для зла и добра станем неразличимы.

И голый свой стыд не узнает в одетом,
и след от зубов зарастёт на плоде том,
на зло и добро разделившем нас целых,
в доныне неясных неведомых целях.

И два существа из библейской былины –
одно из ребра, а другое из глины, –
забыв в одночасье вражду и участье,
опять обретут абсолютное счастье.

АРИТМИСТИКА

Женщина с красивым, но неприятным лицом
называет меня подлецом.
Взоров её молнии даже злей, чем слова.
И она, похоже, права.

Остров, где прервался путь моего корабля,
как петля вторит форме нуля.
Правит здесь колдунья – удачи дочь и беды.
И у нас, увы, нелады.

Бравые соратники отмечают в хлеву
исполнение грёз наяву.
Каждый вслед хозяйкиной ласке выдохнул: «Хрю!»
Только я не то говорю.

Чары колдовские, видать, на мне дали сбой.
После ночи с ней пьян был любой:
жрец, купец и воин – хрюкнули все в том хмелю,
а я вдруг сказал ей: Люблю…

Варвар! – истерит хозяйка, – неужто я зря
ублажала тебя как царя!?
Будь мужчиной! Хрюкни, наконец! Ты же со мной
и счастливый был, и хмельной.

Нам тут неведомо слово «люблю» – у нас тут
нравы предков и речь их блюдут:
встретившим на ложе взаимной страсти зарю
говорить положено: «Хрю!»…

Женщина с растерянным и печальным лицом
смотрит с пирса на лодку с гребцом.
Остров её тает у беглеца за спиной,
и волна играет с волной…

ДЕНЬ БАБОЧКИ

Обнаружить себя
на цветке – васильке или маке.

Баттерфляем проплыть
по росе, чмокнуть божью коровку.

Отразиться в реке,
где во мраке скрываются раки.

И с козой-стрекозой
к муравьям заглянуть на тусовку.

На цветущем лугу
от сачка увернуться и клюва.

Под оркестры цикад
научится порхать балериной.

Глянуть как там дела,
где растут земляника и клюква.

Танцевать па-де-де
над лесною тропинкой звериной.

Оказаться на миг
на балу, где вальсируют пары.

В горло впиться тому,
кто как чёрная птица во фраке.

И в глазах светлячка
прочитав, что развеялись чары,

исчезая, уснуть
на цветке – васильке или маке…

P.S.

Оттого, что мы больше не будет в начале,
сколько вспять не мотай,
ибо днями там нынче печаль, а ночами –
пустота, немота,

оттого, что твои поцелуи по вкусу,
как живая вода,
но дорога, лежащая прямо по курсу,
не ведёт никуда,

оттого, что грядущее мчится по встречной
полосе мимо нас,
и любовь наша вечная может быть вечной
только здесь и сейчас,

оттого, что, любимая, в запахе кожи
я купаюсь твоём,
и когда мы сливаемся – это похоже
на съеденье живьём,

оттого, что мы наглухо замкнуты в круге
невозможных помех,
мы однажды с тобой растворимся друг в друге
и исчезнем для всех…

А на утро – о, да! – а иначе тоска же,
к удивленью коллег,
Шерлок Холмс позвонит Пинкертону и скажет:
Идеальный побег.