АЛЕКСАНДРА ЮНКО
Кишинёв

Поэт, прозаик, эссеист. Родилась в 1953 году. Окончила филфак МолдГУ. Работала в школе, Доме-музее А.С.Пушкина, муниципальной еврейской библиотеке имени И. Мангера, различных СМИ.
Как литератор и журналист печатается с 1968 года. Автор нескольких книг стихов, эссе, прозы (переводных, оригинальных и в соавторстве с Юлией Семёновой). Стихи и проза печатались на интернет-портале «Подлинник», в международных альманахах «Связь времён» и «Поэзия – женского рода» («Согласование времен»), в итоговых сборниках конкурса малой прозы «Белый Арап», в антологиях русской прозы Молдовы «Белый Арап» (2015) и «Поиск любви» (2016), в сборнике «Прощай, Молдавия!» (Тель-Авив – Москва), в журналах «Русское поле» (Молдова), «Москва», «Семь искусств» (Германия), «Артикль» (Израиль), «Порт-фолио» (Канада), «45 параллель», «Дети Ра», «Зарубежные записки», «Поэтоград» и др. Лауреат премии журнала «Зарубежные записки» (2015). Поэтическая подборка вошла в лонг-лист Волошинского конкурса «При жизни быть не книгой, а тетрадкой» (2016).

***

Сырой ноябрьский воздух
горько-сладкий.
Всё сгинуло, что было за душой.
Летят в окно кленовые крылатки,
ореха листья, тронутые ржой.

Нависли тучи, день идёт на убыль,
метели скоро в двери постучат…
И бедный холм лежит под лисьей шубой,
пожалованной с барского плеча.

***

Летает марля у двери открытой,
стрижи на треугольники кроят
квадрат, на солнце греется корыто
и тяжелеет дикий виноград.

Но и во сне не донести – куда мне? –
два переполненных ведра
до той черты, где не осталось камня
от моего двора.

Слепым щенком по следу память рыщет,
беспомощно скулит среди руин,
а ветер свищет, как на пепелище,
раскачивает клочья паутин.

По лесенке трухлявой скачут пятки –
взлетаю на чердак, в углу газет
истлевшие подшивки за пять лет,
сухие кукурузные початки,
помёт мышиный, пыль и горы хлама.

За домом, в окровавленной траве,
базарного курёнка режет мама
и плачет по его пропащей голове.

ХИМИЯ

Вывих времени, темени, имени –
только трубы кричат за стеной –
затянулся, как школьная химия:
резкий запах
и шкаф вытяжной.
И какими же были мы гордыми,
любознательно правду открыв
и устроив
штативу с ретортами
показательный маленький взрыв.
Раздражение кожи от щёлочи,
разъедает глаза кислота.
Поскорее смешайте их, сволочи,
и останутся соль и вода.
Всё вокруг сожжено и расколото,
и реакция дышит в лицо.
Вены выстланы солнечным золотом,
но пробиты тяжёлым свинцом.
Ах, поэзия, ветошь бумажная,
бедный лакмус эпохи своей,
и страдает молекула каждая
до звонка
у закрытых дверей.

ПЕСНЬ ПЕРЕХОЖЕГО ЛИРНИКА

Одна грудь болит и ноет другая.
На краю земли мать сынов ругает:

вас ли не голубили, вас ли не любили,
на свою погибель что ж вы натворили.

Головой поникла над пустым корытом.
Один сын пропащий, а другой убитый.

Где ты, старший, где ты, голодный, раздетый.
А меньшого кости тлеют на погосте.

Не утешить муку, не вернуть утрату.
Поднял злую руку брат на брата.

Замутились очи пеленой кровавой,
слева слёзы точит и рыдает справа.

Что ж ты дом оставил, неразумный Авель?
В нетях, нераскаян, не вернётся Каин.

Впереди – пустыня, и лежишь во прахе.
Для кого на тыне сохнут две рубахи?

Господи мой Боже,
всё одно и то же
во поле былинном
и в крестьянской хате.

Отпусти грехи нам
и прости нас, мати.

***

Закат гипертонически багров,
и облаков тяжёлые надгробья
нависли над лоскутьями дворов,
над серыми, напитанными кровью
бинтами.

Солнце замкнуто на ключ.
Но ты, ребёнок, сохранённый втайне,
через глазок последний ловишь луч
пространства в перевёрнутом стакане.

Ночь закрывает наглухо чехол,
поигрывая ножичком лукавым.
А белый свет на глубину ушёл,
растянут день, как небелёный холст,
и сквозь него растут жуки и травы.

***

Быть
спичкой в Божьем коробке,
суглинком
под его ботинком,
уклейкой на Его крючке,
горбушкой хлеба в узелке
и луковицы половинкой.

Туманом быть над лодкой утлой,
Днестром, уснувшим до зари,
и глупой камышовой дудкой
с Его дыханием внутри.

СТИЛИ

Style драных футболок, нечесаных лохм, исподних,
спадающих с задниц, – так пьяный моряк на сходнях
чуть держится, раскорякой – ноги, одна и другая,
кренится-качается, воздух руками хватая, –
лямок бюстгальтера, прячущегося от прачечной,
но не от взглядов,
style бабы бездомной, плачущей
у задней двери в кабак,
где вкусно так
пахнет, что слюнки текут, но нет наличных,
карточки, чека и отношений личных,
но официантка, во двор выйдя для перекура,
сквозь мокрую тушь смотрит на старую дуру
и ей выносит целый пакет съестного
под неумолчный грохот транспорта городского.

Этот бомж-style, что увидишь в любом мегаполисе,
не прижился у нас, в часовом нашем поясе,
мусор выносим, нарядные, как для свиданий, –
как, почему? сие есть великая тайна, –
бросим в контейнер, а рядом поместится скромно
мешочек объедков для кошек, собак и бездомных.

Собаки и кошки не брезгуют и пируют,
а люди с помойки отходы меж тем сортируют:
стекло или пластик, посуду, одежду, бумагу –
что можно за деньги сдать ко всеобщему благу.
Им недосуг, не до ляс, не до стилей и философий.
Редко их видишь анфас, а чаще в профиль.

Но если отмыть хорошенько такого бродягу…
Его хоть на выставку, только не дал бы тягу.
Да хоть и к мадам Тюссо, к восковым персонам,
где тихо, легко, светло, и чисто, и хорошо нам.

ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЯ ЖАВОРОНКА

И долгим был закат, и снова рассвело,
ни дыма, ни огня, насвистывает ветер,
петух не закричит, как вымерло село,
остались старики да дети.

Летит с дороги пыль, мутнее пастораль,
висит большой замок в дверях начальной школы.
Дед-пасечник полгода прохворал,
преставился, осиротели пчёлы.

На поминальный стол во глубине двора
вдова несёт казан в рыданьях безотчётных.
Запахло стружкой, свежий крест с утра
сколачивает плотник.

Бобыль он бобылём, слегка подвыпил, да,
его Мария в Риме тянет лямку
в прислугах, без неё в семье беда,
младенец Иисус не помнит мамку.

***

Вечерний час. За маленьким столом
семья застыла в ожиданье мига,
когда отец поделит мамалыгу
суровой ниткой.
Меркнет окоём.

Но светит солнце каши кукурузной
здесь, во вселенной маленькой моей,
вокруг неё, словно планеты, кружат
сметана, брынза, шкварки и муждей.

На запахи соседка постучится,
а благодать превыше нищеты.
Я сплю во сне, любимые черты
пытаюсь разглядеть, но тают лица.

И столько счастья быть в родном кругу,
что этот вкус я чувствую поныне,
перебирая жёлтую муку
и память с горьким запахом полыни.

НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА

Накануне Рождества
от сиротства до родства –
только шаг через порог,
только прыг через сугроб.

Земляной утоптан пол,
по соседству дышит вол
и шуршит солома.
Пахнет дымом. Домом.

И младенец спит пока
сладкой каплей молока,
почкой нераскрытой,
буковкой иврита.

В небесах звезда мерцает,
за собой ведёт волхвов,
но ещё не предвещает
техногенных катастроф.

***

Отсюда унесу и вдалеке
нелепое, житейское, простое
найду потом в походном рюкзаке,
что мало весит и немного стоит –
пыль под ногами, выпитая зноем,
скулёж собачий, окрик петушиный,
овечий гурт, стекающий в низину,
пятак в кармане, яблоко в руке.

Пройду во сне окраинным двором,
а с улицы кричат: «Старьё берём!»,
и от печи теплом потянет сладко.
Заплаканная бедная заплатка
между Прутом и медленным Днестром
пришита к сердцу крупными стежками
и здесь пока что остаётся с нами,
под звёздами над гаснущим костром,
и там, куда мы медленно плывём,
воды не приминая под ногами.