МИХАИЛ ПОТОРАК
Иванча, Молдова

Живёт в Молдавии. Прозаик, переводчик. Публиковал прозу в журналах и альманахах в Молдавии, России, Белоруссии, Германии. В 2015 году, при поддержке Министерства Культуры Республики Молдова, был издан сборник короткой прозы «Идёт ветер к югу».

ПО ТАБОРУ УЛИЦЫ ТЁМНОЙ…

Во второй половине девяностых я всё ещё надеялся на чудо. Правда, если в первой половине чудо должно было устроить для меня прекраснейшую новую жизнь и небо в алмазах, во второй от него требовалось просто подкинуть мне какое-нибудь жильё и хоть немного денег. Ну что, не зря надеялся. Пожить меня пускали по очереди друзья, деньги иногда удавалось заработать копирайтингом. Даже долги возвращал время от времени.

Для души я выпивал. И стишки сочинял ещё, с описанием своего образа жизни. «Не будь же сукою! О, сукою не будь! О дай мне рупь, дабы опохмелиться…», или «Увы, отрывается явь, идя помимо и вместо нас. Давай прогуляемся по блядям пред ликом судьбы анфас…». Или вот такие: «В зобу мозолии от алкоголия, но скока нежности дрожит в промежности…».

Это было, в общем, паршивое время, и я не люблю его вспоминать. Но и прекрасное в нём было, да. Было несколько прекрасных людей и событий.

Однажды вечером я получил гонорар за два рекламных ролика и пошёл пить пиво. В круглосуточный магазинчик, где работали мои приятели. В магазинчике дневной продавец Саня как раз сдал смену ночному продавцу Юрке и налил, конечно, себе выпить. И мне тоже налил, когда я пришёл. «Попробуй, – сказал Саня – Ты не пил ещё такого». Это был ром с колой, и я действительно такого не пил – ни до этого, ни после. Никогда в жизни больше, никогда! Ром был чешский, назывался «Туземский», очень дешёвый. Водка стоила тогда пять с полтиной, а ром этот – семь.

До сих пор отчётливо помню запах этого коктейля, помню пряное, сладковато-сивушное благоуханье того вечера безумного моего лета девяносто седьмого года.

Мы говорили о джазе и слушали джаз, и играли в бильярд на игровой приставке «Сега», и очень быстро выпили Санину бутылку, а я купил ещё одну, и Юрка запер магазин, чтобы выпить с нами.

На последней четверти второй бутылки в дверь постучали, и мы открыли, потому что клиент – это святое. Клиент был чёрен ликом и одет как Яшка-цыган из фильма «Неуловимые мстители», там, где он поёт в корчме. Он стоял на крылечке в красной косоворотке, бархатных штанах и блестящих сапогах, в руке у него был длинный ремешок, а к ремешку была привязана лошадь. Я даже не поверил сначала, тем более, что лошадь была практически сивая, вся увешанная бантиками и гирляндами бумажных цветов. Нет, не поверил я. Всё-таки, вторая бутылка на пустой желудок, и жара, и громко-громко Рэй Чарльз… Но тут почти трезвый Юрка закричал: «Ух ты, лошадь!», а с улицы прилетело немного свежего воздуха, и я поверил. Почти. Клиент стал рассказывать, что они с лошадью работали на какой-то свадьбе цыганом и лошадью, а теперь идут домой, и нельзя ли ему, пожалуйста, бутылку водки. А я сказал, что у нас есть лучше водки, у нас есть ром с колой, и я куплю ему бутылку рому и колы тоже, если он пустит меня покататься на своей лошади. «Да легко! – сказал цыган – Только я буду её держать, а то она убежит».

Я взял зачем-то портфель, через крылечный парапет перелез на лошадь, и цыган повёл её в поводу – по Котовского наверх до Садовой, потом направо, потом вниз по Комсомольской до Фонтанного переулка. Все эти улицы к тому времени давно переименовали в более национальные, но я ехал ещё по старым названиям, по волшебному центру Кишинёва моей юности, где гулял я когда-то, удивляясь его смешным и ласковым маленьким чудесам и уверенно ожидая чудес великих и сияющих.

А теперь квартал был тёмен, убог и обшарпан, тёмен и нищ был любимый мой театр «Лучафэрул», мертвы фонари у входа, и всего-то света в Фонтанном переулке было от витрины приткнувшегося к театру магазинчика.

Я ехал по любимым местам на восхитительной сивой в бантиках кобыле, ведомый в поводу ряженым цыганом и пытался радоваться, но не мог. Лошадь шагала, равнодушно шевеля мускулами под моей нелепой пьяной задницей, цыган шагал молча и устало, и я тоже молчал, хотя собирался галопировать, громко поя какой-нибудь лихой цыганский джаз. Но нет, не смог. От выпитого отяжелел язык, омертвели губы и скулы, подо лбом в глубине глазниц ворочалась густая, липкая боль. По всегдашней своей привычке я забормотал подходящее к моменту из Мандельштама: «Хотели петь – и не смогли, хотели встать – дугой пошли через окно на двор горбатый…». И сразу ещё вспомнил: «Я буду метаться по табору улицы тёмной».

Жизнь подарила мне такой подарок, такую отличную лошадь и вообще, а я был пьян и совершенно здесь неуместен, я потерял любимую женщину и почти полгода не видел сына, и не знал, как дальше жить. Я сидел на лошади, как собака на заборе, прижимая к животу идиотский пустой портфель и всё шептал одно и то же: «Я буду метаться по табору улицы тёмной, я буду метаться по табору улицы тёмной, я буду метаться по табору улицы тёмной…».

ГОЛУБЦЫ И БЕЛАЯ ВОРОНА

Белую ворону сегодня видел. Впервые в жизни. Рано утром, из окна автобуса. Я ехал домой, издалека ехал, с севера Молдавии к себе в центр Молдавии. Там у них на севере листья на придорожных орехах почти все уже поголовно жёлтые, а чем ближе к центру, тем желтизны меньше. И я ехал и наблюдал это в окно, и всё ждал, когда подъедем поближе к центру, чтобы смотреть на лес, потому что у них там на севере дорога далеко от леса проходит. А у нас огромные дубы прямо на дорогою нависают. Подлесок уже ощутимо осенний, а дубы – нет, нет! В тёмно-зелёной могучей листве их ещё полным-полно жизни, сама себе она кажется ещё бессмертной. Я видел это вчера, когда ехал на север, и сегодня всё ждал, чтоб снова увидеть. Но пока по безлесным северным равнинам вёз меня автобус с неописуемо прекрасным именем «Барабой» на белом своём лбу. Но нет, конечно, это не его имя. Это имя некоего удивительного, никогда, увы, не виденного мною села Барабой, откуда автобус поехал в Кишинёв, а по пути прихватил и меня, стоявшего на обочине в селе с почти таким же прекрасным именем Софья.

За окном плавно мелькали жёлтые северные ореховые деревья, а за ними – серо-жёлтые пастбища, по которым печально гуляли одинокие кони и маленькие плотные гурты овец, потом пошли чёрно-жёлтые убранные поля, а над полями кружили небольшими стаями чёрные вороны. И вот в одной из этих стай была белая ворона. Полупасмурным, полусияющим утром, над отчаянно грустным пустым полем – белая, ослепительно-белая птица среди штук восьми таких же, только чёрных.

И от этого у меня вдруг заболело что-то в самой середине груди, и стало больно дышать, и я чуть не заплакал.

Бывает, да… У некоторых нервических мужиков это с похмелья обычно бывает, по себе помню. Но сейчас-то я чего? Какое нахрен похмелье? Я пью очень мало и редко, и вчера весь вечер тянул единственный бокал сухого красного, и тот не допил. Вот ел я – это да. Да. Это – да. Очень. Весьма. Даже слегка чрезвычайно. Но не до слёз же! Тем более, переварилось всё давно. Непонятно мне это, нет…

Ездил я вчера на крестины. У брата двоюродного дочка родилась. Это мне второй раз выдалось ребёнка крестить, три года назад я крестил дочку другого двоюродного брата. И оба раза я выглядел слегка придурком, хотя полагал, что не буду. Потому что по основной своей работе я этнограф. Специалист по народным ремёслам и немножко по обычаям и традициям. Оказалось, что очень, очень немножко. Я прекрасно знал, что когда идут крестить детей, то в церковь надо брать с собой «крижму» – такую ткань, в которую заворачивают ребёнка, вынимая из купели. Ткань эту надо особым образом сложить и воткнуть в неё веточку базилика. И отправившись на крестины в первый раз, я, лопух, купил именно отрез ткани и пошёл с ним в церковь. А все остальные пришли с пледами и детскими одеяльцами, и я чувствовал себя глуповато со своим куском ткани, тем более, она попалась, зараза, скользкая, из неё всё время выпадали то конец, то середина, и я о них спотыкался и чуть не упал несколько раз, и базилик потерял.

Во второй раз я купил одеяло, чтобы быть как все. Специально побольше выбрал, тщеславный идиот! В этом селе все пришли с пелёночками и полотенцами в маленьких аккуратненьких пакетиках, один только я пёр огромнейшее одеялище, за всех и за всё цепляясь, чуть не повалил в притворе большой подсвечник и какую-то лесенку. Базилик безвозвратно упал куда-то внутрь одеяла. Этнограф, блин! Профэссионал-тэорэтик!

Но ладно, это фигня всё. Всё остальное, кроме моего одеяла, было чудно. И весёлый поп с коричневыми руками (он извиняться стал сразу за руки и объяснять, что это он внукам орехи чистил, а от кожуры потом не отмоешь), и дивная моя щекастая двоюродная племянница, разулыбавшаяся в купели, и хрустальные голоса певчих.

Потом мы пошли есть, пить и плясать, и начались привычные уже траблы современного сельского праздника: копытами в поддых лупящие динамики, чудесные народные песни вперемешку со зверской попсой и лирическими русскими песнями про тюрьму.

На меня вид пляшущих людей всегда нагонял почему-то жуткую тоску. С детства ещё, с первых школьных дискотек. И вчера я был готов, что меня опять закошмарит. Но вот нет. Вдруг как-то – раз, и не закошмарило. Пьяненькие люди были немножко смешные, особенно когда подпрыгивали в танце, но смотреть на них было вовсе не тоскливо. Потому что хорошие, живые лица, и руки хорошие – уработанные крестьянские руки. И всем этим людям очень шли их наряды праздничные, и лицам краснота шла, и шальные от вина и музыки блестящие глаза. Радость их была искренней, и мне было за них приятно, и вообще приятно. А когда грохот динамиков совсем уж доставал, можно было выйти на улицу покурить и утащить за собой кого-то из своих двоюродных. Я так редко вижу их, годами не вижу, я соскучился. И это немного грустно, но очень хорошо – вот так обнять брата, пободаться лбами, рассмотреть в здоровенном лысеющем мужике когдатошнего пацанёнка. Братишкааа… Родня.

Вообще, мне вчера не очень-то и было когда впадать в привычную меланхолию, рефлексировать и тэпэ. Ибо я, как уже было сказано, ел, и весьма. Старался отрезать малюсенькие кусочки и подольше жевать – чтобы не обожраться. Но обожрался всё равно. До последнего предела набил несчастный свой желудок. И тут принесли голубцы.

У нас голубцы – обрядовое блюдо. Его обязательно подают предпоследним на свадьбах, крестинах и поминках. Готовить голубцы надо обязательно в печи, в глиняных горшках, лучше всего в чёрных, у кого сохранились. Это редкость теперь. Нынешние гончары почти не практикуют закрытый обжиг, от которого получается чёрная керамика. Но надо, чтобы в чёрном горшке, обязательно в чёрном. Как вот эти! Да простят меня остальные соотечественники, но нигде в Молдавии не готовят таких голубцов, как в северных сёлах! О! Ооо! Разве можно так пахнуть? Нельзя, ни в коем случае нельзя! Вот так пахнуть, что словами не передать! Ни на какие в мире слова это не похоже. Только разве чуть-чуть на музыку. Бывает, Моцартом вот так задохнёшься счастливо или, например, Шубертом. Или иволгу вдруг услышишь в лесу в начале лета.

Подумать только, я ведь не любил когда-то этого запаха. Мне было скучно с ним, он был слишком будничный, слишком земной, а я весь был такой почти городской, на понтах такой весь. Я уже хорошо по-русски говорил, и книжек прочитал много, и кино всякое смотрел, мне интереснее было всякое яркое в телевизоре и в книжках, чем голубцы. И только когда стал совсем взрослым и даже слегка постарел, полюбил я этот запах и вкус этот. Потому что когда несёшь гроб на похоронах, и от гроба тленом тянет, а в церкви потом – свечами и ладаном, а от могилы – суглинком и порубленными лопатой корнями бурьяна, то это всё застревает в горле горьким, колючим комом, и только густой, сытный, немного дымный дух от тарелки с голубцами в силах вытолкнуть этот ком и уложить в душе горе так, чтоб можно было его вынести.

Эх… Прорва я всё-таки ненасытная. Только что я был уверен, что ни крошки более проглотить не смогу, а тут взял четыре голубца. Мамочки, вкусно-то как! Ах, как вкусно! Ещё парочку, пожалуй. Нет, не парочку, а три штуки. Вот этот третьим возьму, который подгорел чуть-чуть… Не, не лопну. Хрен вам, не дождётесь.

Я растворяюсь весь во вкусноте этой. Растворяются, исчезают вся моя глупая взрослость, все понты, шуточки мои дурацкие. Я снова мелкий, тощий пацан и лежу у бабушки на печке на осенних каникулах в дождливый денёк. Бабушка, мама и тётушки внизу возятся, готовят голубцы, потому что родился Гришка (вот этот самый, который сидит сейчас с женой напротив меня и только что показывал фото четырёхлетней дочки), и завтра крестины. Я лежу и пытаюсь читать про Ходжу Насреддина, но не могу, ибо коварные двоюродные Игорь, Алёнка, Андрюха и Толик подкрадываются и накидывают мне на книжку серую кошку Мурку. И я тогда рычу и кидаю в них подушкой, а они в меня кидают, и мы устраиваем большую возню, и мама с тётушками нас ругают.

– Вкусно! – блаженно щурится взрослый Гришка, а маленький Гришка агукает в коляске около печки – там, тридцать пять лет назад. А сегодня Андрюхина дочка вот так агукала у меня на руках.

Околдовало меня прошлою ночью, заволокло душу тёплым голубцовым волшебством. И начал я тогда понимать одну штуку, а окончательно понял уже утром, когда белую ворону увидел. И тут не в вороне дело, так совпало просто. Я понял, что это земля меня тянет к себе. Вот этой моей любовью. К голубцам и вообще. Моя земля, на которой я родился, чёрно-жёлтая осенняя моя земля, в которой меня когда-нибудь похоронят. Потому что сегодня я поверил наконец, что, наверное, всё-таки когда-нибудь умру, но это не страшно. Не страшно, нет, я почти не боюсь.

Мне бы очень хотелось, чтобы на свете был бог, и чтобы был он всемилостив. Я совершенно искренне на это надеюсь и пытаюсь даже верить. И очень хочу, чтобы, если он есть, достало его милости этой вот земле, моей земле, на которой есть село Барабой, и село Софья, и другие всякие сёла и города, над которой летит сейчас белая ворона и другие птицы. И на которой живут любимые мои люди, и просто знакомые люди и незнакомые тоже, и лошади живут, и кот мой Яшка, и собака Спиридон, и все остальные коты и собаки, и много, много, кто ещё. Господи, да пребудет с нами со всеми милость твоя. Чтобы нам было не страшно.