ЮРИЙ БЕРДАН
Нью-Йорк

НЕПРАВИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

Был этот год моим последним сроком:
Я высчитал когда-то, что уйду,
Как говорится, возвращусь к истокам
Больным и старым, в сумрачно далёком
Две тысячи семнадцатом году.

Но, видимо, Господь решил, что рано:
И, как юнцы, в полупустом ряду
Под всяческую киноерунду
Целуемся бесстыдно у экрана
В две тысячи семнадцатом году.

С усмешкой Он взирает с эмпиреи,
Как в городском заснеженном саду
У публики почтенной на виду
Нахально обнимаемся в аллее
В две тысячи семнадцатом году.

Счастливых нас под утро будят грозы,
И, задыхаясь, как форель на льду,
Сплетая в узел вены, стоны, позы,
Мы нашей страсти ловим передозы
В две тысячи семнадцатом году.

Мне к вечности пора готовить душу
И к собственному Высшему Суду
За рай, который каждый миг краду,
За боль и страх, за общую беду,
За Млечный путь, за небо, воду, сушу…
А я люблю! Я все законы рушу
В две тысячи назначенном году.

ВЕТЕР С ВОСТОКА

Здесь, у нас, в эту пору штормит,
А у вас – ветры знойные с Юга.
Шуламит, Шуламит, Шуламит…
Вот и прожита жизнь друг без друга.

Отпусти, Шуламит, отпусти!
Пусть не чудятся больше, не надо,
Лунный блик на щеке и в горсти
Искры розового винограда,

Прядь, скользнувшая вниз по плечу,
Губ и пальцев дразнящая робость…
Шуламит! Вспомню – камнем лечу,
Гулким камнем в библейскую пропасть.

Те рассветы сгорели дотла…
Наша молодость не виновата
В том, что бросила нас и ушла
На прощальный шабат листопада.

Здесь обочины в талой грязи,
А над вами – ни тучки, ни точки,
И не женская штука – узи
На точёном бедре младшей дочки.

Гаснет день. Ни тоски, ни обид.
Пересохла земля у истока…
Почему же шумит: «Шуламит… Шуламит…»
В ночь ненастную ветер с Востока.

***

Бьётся птицей-подранком закат на ветру,
О прибрежные скалы смертельно изранясь…
Срок придёт, и, пришелец, изгой, чужестранец –
Больше негде – у этого моря умру.

А на той стороне ни звезды, ни огня…
В летних парках с эстрад отыграли оркестры,
В молчаливых старух превратились невесты,
Подвенечные платья в комодах храня.

А на той стороне двор полынью порос,
Там чужие глаза и забытые лица,
Там в простенках заброшенных комнат таится
Одуряющий запах любимых волос.

Может быть, хорошо, что на той стороне,
Там, где был я когда-то чужак и пришелец,
Под сто грамм и листвы облетающей шелест
Больше некому будет всплакнуть обо мне.

***

Когда мы устаём сражаться с тенью,
Неотвратимо наступает срок
Прозрачных и простых, как дождь над степью,
Негромких слов и мыслей между строк.

Летают щепки: лес доныне рубят.
Я уцелел. В ином не повезло.
Теперь другого встретят и полюбят
Безжалостно, смертельно и светло.

А новый день в затылок нервно дышит,
Бесстрастна память и глаза сухи.
Я не сумел. Теперь другой напишет
Божественно прекрасные стихи.

Ушла весна. И вновь начало лета.
Губ нетерпенье. Грудь шальной дугой…
Но просто и красиво скажет это
Уже не я, а кто-нибудь другой.

ТАНЦЫ В ПТУ № 5

Кавалеры где? Засранцы!
Вовка, Славка, Петь, ау!..
Танцы-шманцы-зажиманцы
В номер пятом ПТУ.

Навалило снегу тонны –
Белым стал микрорайон.
Наварила тетя Тоня
Полкастрюли макарон.

В семь пришла соседка Ира,
К чаю тортик принесла.
Над сервантом карта мира.
Нет в квартире командира,
Только кот Мирон, задира.
В общем бабские дела.

Был Валера, вот холера –
Оказался сволочной.
Заскочила в восемь Вера
Посидеть перед ночной.

Две селёдки, помидоры…
Говорят, от соли – зло.
Смерть в Донбассе, смерч в Андорре –
Сколько, девки, в мире горя…
А вот мы сидим, не вздоря,
При еде, в тепле-просторе.
Есть, что вспомнить. Повезло.

Жрут портвейн в углу, поганцы!
Рожи набок, лбы в поту…
Рок-н-ролл, протуберанцы,
Грудь в истоме, ногти в глянце –
Танцы в пятом ПТУ.

Между стульев, посередке,
Молча мыслит кот Мирон.
На стене пейзаж Чукотки,
На столе цветные фотки,
А на фотке три молодки,
Чай, не мымры, не уродки.
Сын на атомной подлодке,
Огород – четыре сотки…
Полкастрюли макарон.

ЛЮБОВЬ И СПЕЦНАЗ

Забудем мы. Забудут нас.
Опять – взглянуть, не излечиться…
Неужто вновь она стучится,
Теперь уже в последний раз,
Любовь-волна, любовь-волчица!

Глаз – бархат. Тёмно-сер окрас.
Сожмёт клыки, вопьётся в горло,
Прибоем рук всплеснёт покорно.
Забудем мы, забудут нас…
За стенкой снова крутят порно,
Мечтою пахнет ананас,
На кухне кран журчит минорно,
В Неваде смерч, футбол в Ливорно,
И с неба падает спецназ.

Глаза – закат. И ночь близка.
Гремит метро, дрожит посуда.
Неужто вновь – любовь-простуда,
Любовь-война, любовь-паскуда!
В настенном зеркале – тоска:
Небритый тип глядит оттуда
И вертит пальцем у виска.

РОДНЫЕ ГОРОДА

Был виден мне наискосок
Двора кусок, её висок,
И в прядке каждый волосок
С последней парты…
Записка – в клеточку листок,
И смех её, и мой басок,
И робость пальцев, и росток
Под снегом в марте…

«Вот ваш коньяк, лимон и сок.
Вы на меня, милок-дружок,
Как мусульманин на Восток,
Глаза не пяльте!
Мой бал закончен – вышел срок…
Я не кино, не образок,
Не море в Ялте.

О, да, мадам! Конечно, да!
Ни отпечатка, ни следа
На мокром от дождя асфальте…
Через пространства и года
Бурлила талая вода,
И в чахлом парке у пруда
За чередою череда
Хрипели барды.

Не заезжайте, господа,
В свои родные города…
Сотрите с карты.

***

За стенкой шумит молодежь,
С экрана – погодная сводка:
Закончится в пятницу дождь.
Сегодня закончилась водка.

За стенкой поют вразнобой –
Ну, что с неё взять, с молодёжи!
Там каждый второй – голубой…
Закуска закончилась тоже.

Вот как пели мы? В унисон!
И жили негромко и кротко…
Когда-то закончится всё,
Сегодня закончилась водка.