ДЖЕНИМА

О ДжеНиМе

«Что такое ДжеНиМа? Только всполох, только сочетание звука и тела – и в то же время активный лит. проект трех очёнь разных и очень близких авторов. Три женщины, три поэтических реки, три представления “о времени и о себе”. Три проекции. ДжеНиМа – это и Алексей Турбин, ушедший в литературу, и Родион Раскольников, отложивший топор. Тезиса, собственно, два – “худой мир лучше доброй ссоры” (отсюда пацифизм) и “слово не оружие, но совесть” (отсюда “тяжесть лиры”). Таким видит проект Джен. Как его видят Ника и Марина, как-нибудь расскажут они сами. Если захотят», – Евгения Джен Баранова.

«ДжеНиМа для меня – три ракурса женской ипостаси. Триада богинь – Артемида, Афродита и Афина, три Мойры – хранительницы и вершительницы судеб, три грозных сестры – Эвриала, Медуса и Сфено. Все разные – и слогом, и пониманием, и звучанием. И в то же время триада создаёт гармонию, безупречное равновесие. Ло-ли-та… Дже-ни-ма!», – Ника Батхен.

«Главное, чего я жду от нас – это не дать нам, в первую очередь (ну и тем, кто этого не хочет вместе с нами) превратиться в представителей депрессивно-захолустного региончика огромной страны, со свойственным таким углам ограниченным примитивно-патриотично-восторженно-мещанским мышлением и “творчеством”. В этом же дышать невозможно… Чувствую себя недобитым дворянчиком, гнилым интеллигентом и недорезанным декадентом. Да мы такие и есть, наследники Серебряного века», – Марина Матвеева.

ЕВГЕНИЯ ДЖЕН БАРАНОВА

***

И вот пришла поэзия, стоит
в дверях /в сенях/на самоваре бабой.
И тянет вверх, и тянет говорить,
но горло перехватывает как бы.

И блеск от слов, точнее, гарь горнил,
доспехов блеск, восторг оруженосцев.
И вот пришла поэзия – гони!
Или отдай, но только не потворствуй.

За каждый вымпел, каждый огонёк,
за каждый поэтический окурок,
придётся отвечать, мой королёк,
придётся умирать на партитурах.

Иначе жизнь – бессонная петля.
Ишь, как душа под панцирем клокочет.
И вот пришла поэзия. Ныряй.
Не оставляй свободы многоточьям.

***

Играл дурак на скрипочке –
рождались облака.
Мелодией несбыточной,
неслышимой пока.

Сквозь клетки, брусья, камеры,
сквозь клеточки тепла.
Никто не знал заранее,
где музыка жила.

Со скоростью улиточной,
в развалинах колонн,
играл дурак на скрипочке
под зрелое merlot.

Резвилась песня кречетом –
не смели обкорнать.
Играл дурак до вечера.
Закончилась война.

КУКУРУЗА

Горячий запах кукурузы
и снеговик на Рождество…
А интересно, знал ли Рузвельт,
что в Ялте улица – его?

А интересно, знала я ли –
или предчувствовала всласть –
что жизнь по нотам разыграет,
потом шарманщику продаст.

Что засыпать в обвисшем кресле –
привычка взрослых, как и спирт.
Что кукурузный запах честный
не так уж в горле шелестит.

Что строчки, нежные когда-то,
из лап не выпустят живой…
Горячий запах. Снег из ваты.
Лошадка с красной головой.

МУНК

ни слова ни любви не говори
налим в сети и яблоко в налив
ни жестом ни движением спины
ни способом заслуженно иным

не надо ни поэзии ни По
ни господа в тельняшке самого
оставь меня пустынной дождевой
оставь меня не встреченной тобой

игрушки спят убийцы доктора
из рыбы спит изъятая икра
и сердце спит на дребезгах помех
спокойной смерти каждому из всех

ЖИЛИ-БЫЛИ

Мы жили тихо, тихо так,
что облака ходили цугом.
И солнца огненный кентавр
слегка завидовал подпруге.

Мы жили тихо, как сверчки,
как нерпа в недрах межсезонья.
Нас не преследовал манчкин,
и не выдумывал Светоний.

И в этой тихости была
такая преданность предметам!
Мы жили тихо, как Тува,
как Ладога, как нанометр.

Курлы-курлы! Лишь журавли
вбивали клинья для полёта…

Мы жили тихо, как могли.
Как завещал нам некий Гёте.

ГРАВИЙ

Надо быть просто сильнее прочего.
Надобно быть сильней.
Видишь, как неба язык ворочает
залежи из камней.

Гулко взлетают под солнцем камешки,
брюхо им жгут лучи.
Надо быть сильным, как «Три товарища».
Сказано лгать – молчи.

Сказано – славить. Куда – неведомо.
Прячься-молчи-реви.
Литература различных методов
строится на крови.

Думал, эпоха со вздохом маминым
держит тебя под сгиб?
Будь терпеливым, упрямым гравием,
но никогда не лги.

АЙСЕДОРА

Мир устроен очень мудро.
Ночь всегда линяет в утро.
Танцовщице снится паровоз.
И взлетает Айседора,
словно шар, цветной и полый,
словно шарф по лестнице колёс.

Разметались строчки – тени.
Пьёт с провидцем Провиденье.
Из Кореи тянет в Кореиз.
Я любила. Это слишком.
Каждый маменькин парнишка
подтвердит, что love теряет is.

Нравственный закон снаружи
вряд ли будет обнаружен.
Кантом вышивает Фейербах.
Министерство горькой правды
превращает стадо в равных.
Осторожней в мыслях и словах.

Впрочем, стоит ли об этом?..
Мы расстались светлым летом.
Ранней/поздней осенью/весной.
Мир устроен очень чётко,
потому пошлю всё к чёрту
и уйду на цыпочках в прибой.

И ЧЁРНЫМ ХОДОМ В БУДУЩЕЕ ВЫШЛИ

Ни чёрным, ни белым, ни цветом льняным,
ни ходом кротовьим, ни ходом прямым,
ни ходиков скрипом, ни плачем дверей
не впустит нас будущность в скрытую дверь.

Ожог на ресницах – послушный ожог.
Из песенки вырос пустой колосок.
Из впадин оконных ушли леденцы,
и пряничный домик оденется в цинк.

Мой призрачный мальчик, ты помнишь слушок,
как будто Айвенго убит Плохишом,
как будто война не имеет лица,
как будто в сугробе звенит стрекоза.

А ты говорил – о тебе говорить –
мы вместе так долго, что можно убить.
Но я не убийца, а ты не поэт,
и в нашем тоннеле лишь газовый свет.

Ни чёрного входа, ни выхода нет.

РЫБНОЕ МЕСТО

Цареубийцей вырвался закат
(бежал по бухте, отражаясь в иле).
Вся Балаклава – стянутый канат,
который незаметно отпустили –

расширилась, слегла, изнемогла
под взглядом нарождающейся ночи.
Сливалась с небом алая игла –
и был союз до жалости непрочен.

Лишь генуэзцам грезился луфарь,
но не Лифарь, а, связанная кротко,
морская тварь – обеденный словарь,
случайная подруга сковородки.

Литой Куприн – зелёный, золотой –
молчит в причал на ржавчине понтонной.
Шаланды с мягкотелой мелюзгой
давно не приводили листригоны.

Над Чембало гортанный говор стих,
от итальянцев мало что осталось…
И лишь на нас, счастливых и живых,
задумчиво поглядывала старость.

***

Подержи меня за руку. – Пол трещит –
Поищи мне солдатиков или пчёл.
В моём горле растет календарь-самшит
и рифмованно дышит в твоё плечо.

Коктебельская морось, вино и плов,
пережитого лета слепой навар.
Подержи меня за руку.
Лишь любовь
сохраняет
авторские права.

Как наивно звучит!
Так лиане лжёт
постаревший в радости кипарис.
Всё проходит/в прошлом/ прошло /пройдёт –
для чего торопить тишину кулис?

Так готовь же алтарь, заноси кинжал,
доставай ягненка из рукава.
Ты держал меня за руку! так держал!
Показалось даже, что я жива.

_____

НИКА БАТХЕН

БАЛЛАДА МАЯТНИКА

                                             Королю ящериц

Когда время остановилось – стало мягким, как мёд, и сладким,
Все на свете колеса разом перестали кричать «вперёд»,
Самолеты в поля спустились словно птицы, большие птицы
Из бумаги тетрадной, тонкой, листик в клеточку, два штриха.
Дым заводов свернулся в нити, раскатился клубками шерсти,
Подбирай и вяжи дорогу, свитер, сказку, второй носок.
Зло заводов изгнило в домнах, у домов провалились крыши,
Люди в форме навек забыли – как стрелять и в кого стрелять.
Мы достали из банки деньги – горсти пёстрой цветной бумаги,
Подобрали четыре спички и сожгли золотой запас.
Мы не били автомобили, но из них проросла крапива.
Мы не пили, но опьянели, наши мели попутал хмель,
Наши рамы снесло штормами, наши думы сложили в трюмы,
Наши души спасутся сами, их не надо пасти, Отец!
Если время остановилось – значит, можно не торопиться,
Притвориться творцом и тварью,
                              красной глиной, тугим снежком,
Ни на йоту не повториться – карамель, киноварь, корица,
Скоростная моя столица – сколько зим намотал мотор?
Сколько стоит стоять в подъезде,
                              старой книгой стоять в подъезде,
Ветхой книгой на пыльной полке, никуда не спеша вовек?
Я раскрою тебя – страницу заложу неумелым пальцем
И прочту по строке, по букве – как сегодня тебя зовут?
Ангел-Смерти-уже-не будет, повелитель базарных блюзов,
King of lizards, мой подорожник – прилагаю, не дорожу.
Переплёт пропитался потом, правота обернулась прахом,
Счастье смирно стоит у двери, непременно ведущей в рай.
Вру и я – немотой, ненастьем. Я не Настенька, славно, сладко.
Точка кома. Рубец ответа. Дао да против ноты нет.
Если время остановилось, наши раны никто не вскроет,
Наши руки сплетёт весёлый, вездесущий лесной вьюнок,
Ты откроешь мою страницу и на имя приманишь имя.
– Кто там?
– Кто-то.
– Тип-топ?
…Тик-так.

ТРИЛИСТНИК

Был бы братом – насколько б гулялось проще
По квадратам улиц, сосновой роще,
По сухой хребтине Тепе-Оба,
Где глина голуба и груба.
Подбирала б камешки и дарила бы без стыда,
Говорила б – направо сады, стада,
А налево море и ничего
Кроме тени – контура твоего.
Тень бежит по скалам, летит в обрыв,
Крылья-руки чёрные не раскрыв,
У неё, болезной, кругом родня,
А у меня?
Был бы мужем – насколько б дышалось легче.
Не пройдёшь путями – айда на плечи,
Я тебе стена, я тебе спина –
На!
Напекла б лепешек, кормила б сытно
Родила бы сына – и снова сына,
Посадила б яблоню вместо дочки
И ни строчки.
Даже тебе – ни строчки.
Был бы милым – был бы моим навеки…
Посадила б в клетку, чтоб пел на ветке,
Подсыпала бы проса, ставила бы вопросы,
Просыпалась – розой.
Слушала бы устало,
Что там птичка милая насвистала?
Каждый создан свободным, весёлым, разным?
Эх… и клюв перепачканный в чём-то красном…
Погоди! Побойся! К чертям поверья!!!
В клетке остались перья.

БАЛЛАДА БЛИЗОСТИ

                     …всякое животное после совокупления печально…
                                                             (с) латинская поговорка

В маленькой смерти – обещание стать большой.
Предощущение вдоха, оборванного на «до»,
Невыносимая острота абсолютного одиночества.
Вот оно, близкое, бьётся, манит, дрожит,
Визжит неистово, жарким сочится потом,
А потом пропадает.
Ни капли лжи.
Ощущаешь себя фантастическим идиотом,
Глядя в слепо зажмуренные глаза,
Гладя немое, чужое тело –
Птичка вспорхнула и улетела – динь!
Остаёшься совсем один
С этим нелепым со-чувствием, глупой нежностью
К зябкой гусиной коже, пуговице соска,
С неизбежностью взрыва.
Соскальзывая в небытие,
Забываешь имя её.
Забываешь, как от улыбки светлело в комнате,
Как она оттирала с пальцев следы от копоти
И опять ненасытно тянулась к свече рукой,
Как писала: я есмь и никогда не стану другой.
Сколько дней вы вязали тугие сети,
Прорастали друг в друга, трындели про всё на свете,
Запоминали: без сахара, ляжет с краю,
К ней восемнадцатый, а от меня вторая.
Любит Ван Гога, слушает «Rolling Stones»,
Стонет как кошка, кажется, верит в Бога
Или Господь в неё, в бабочку Лао Цзы…
Пахнет озоном. Гаснет раскат грозы.
Там, за холмами море крушит скалу,
Угли истлели и перешли в золу,
Золотом светят водоросли в камнях,
Спящие дети снова зовут меня…
Ты возвращайся. Скоком через обрыв.
Вот она рядом – смотрит, глаза раскрыв,
Чёрные точки в зелени колдовства,
Всё – больше не вдова, не королева льдин.
И ты не один.

НЕВОЗВРАТНАЯ БАЛЛАДА

                     …Скажи, когда в последний раз встречал Джиневру?
                                                             (с) Тикки Шельен

Видишь, яблоки в нашем саду поцелованы змеем.
Мы открыли ворота стыду, а признаться не смеем.
Мы оделись в листву и украсили кудри венками,
Мы спешим к рождеству, упоенно танцуем с волками.
Злое сердце в огонь – вдруг господь приготовил другое.
Из раскрытых окон выпадает бесхозное горе.
Просто некому петь грибоедовский вальс отрицая,
Переломана плеть и луна покачнулась, мерцая.
И собор голубой. Время властно соперничать, только
Гарнизонной трубой поперхнулась задорная полька.
Племя, руки разжав, разлетелось по весям и странам.
Ланс ещё моложав, Арт угробил глаза за экраном.
…Увидать ли в толпе – белый клеш, серебристые пряди,
Кто подобен тебе? Ленинград в подвенечном наряде.
Пара яблок в компот, пара песен на краешке крыши.
Мы двухтысячный год обязательно встретим в Париже!
Мчись, кораблик, вдогон от Ротонды до шумной Казани.
Пусть _её_ телефон не молчит, а окажется занят.
Пусть пахнёт табаком, хлебной коркой, лавандовой пылью.
Мы уйдём босиком, но оставим на паперти крылья.

КРЫМСКИЙ АНГЕЛ

Крымский ангел не носит сандалий,
Он космат, неопрятен и бос.
Что ему до заморских Италий,
До вишнёвых и розовых рос?

Он хипу посылает попутку,
На базарчике бьёт по рукам,
Выпускает из ящика утку,
Подсыпает рублей дуракам.

Починяет обувку на пляже,
Залихватски готовит самсу,
С некрасивыми тётками пляшет,
Малышей провожает в лесу.

Подгоняет коней и моторки,
Дельтаплан поднимает в поток,
Сторожит виноград на пригорке,
Собирает лаванду в платок.

Помогает усталой татарке
Побыстрей распродать бастурму…
Он готовит и прячет подарки
Всем, кто встретится летом в Крыму.

И тебе, мой случайный попутчик,
Сувенир для души берегут.
Присмотрись к перепутьям получше,
Поищи на другом берегу.

МЕЙДЕЛЕ

Еврейские девочки, ставшие старыми,
Сидящие парами, парками, барами,
С облезлыми Барби и детскими рюшами
На розовых блузках, с бананами, грушами,
Обоймой бутылочек, мятой салфеткою,
С конфеткой, котлеткой и чьей-нибудь деткою
В коляске у школы…
Предчувствие осени –
Как будто на холод монетою бросили,
Как будто у возраста деноминация,
Как шепчут в трамвае «ух, хитрая нация»,
Как светит фонарик у бабушки в садике,
Как с братом полночи играем в солдатики,
Как папа… не помню, не надо, не спрашивай!
Он просто ушёл из созвездия нашего.
И трубка его не утратила запаха.
И старый приёмник – орудие Запада –
Всё ловит заманчивый голос Америки.
И мама на кухне в нелепой истерике
Печёт пироги и блины подгорелые.
Билет театральный под лестницей белою,
Лицо на снегу – аргумент фотографики.
Тот вечер растаял снежинкою в трафике
Мятущихся дней – для девчонки достаточно.
Вчера было вьюжно, сегодня осадочно.
Подруги – в Стамбуле, в Берлине, в провинции,
Ребята из класса не выросли принцами,
И Пушкин не читан с роддома, наверное,
И сказка сложилась совсем беспримерная:
Какой-то герой, чей-то замок трёхкомнатный.
Желтеет альбом, ни рисунком не тронутый.
У матери тик и язык заплетается.
Непризнанный волк по дорогам скитается.
Забыты цитаты, клинки оклеветаны.
Лишь почта с экрана мигает приветами…
Шуршащее «Шма» и свеча с подоконника
И ливневым залпом – письмо для полковника.
Еврейская девочка, мама рассердится!!!
Ты – раскрываешь – сердце.

СОЛНЕЧНЫЙ БЛЮЗ

Стопом до рассвета по заброшенной трассе
Не волнуйся, детка, все будет прекрасно!
Ангелы кюветов нам устроят парад –
По дороге к солнцу не бывает преград.
Падай без оглядки, полагайся на случай,
Изучай законы кочевого жилья.
Посмотри на небо, ты видишь, где тучи?
Там я.

Повернёшь направо – не получишь ни царства.
Повернёшь налево – нам придётся расстаться.
Навсегда, навеки, до свиданья, пора –
Двигай точку сборки и меняй номера.
Ты могла бы взглядом останавливать войны,
Но боишься грязи, мудаков и жулья.
Посмотри на море, ты видишь, где волны?
Там я.

Стоимость свободы остается за кадром,
Это не дороже, чем кафе и кун-фу.
Купишь на вокзале проездной, до заката
Будешь каждый вечер выбираться в Уфу.
Знаю, что прощаться тяжелей, чем проститься.
На дороге к солнцу не нужна колея.
Посмотри на дерево, видишь, где птицы?
Там я.

Модные страстишки от Версаче и Прада
Выкини с балкона и бензином полей.
Будь хорошей, детка, расскажи себе правду,
Будь императрицей для своих королей.
Встанешь на рассвете, позабудешь одеться,
Позабудешь время суеты и вранья.
Посмотри-ка в зеркало, видишь, где сердце?
Там я.

_____

МАРИНА МАТВЕЕВА

***

Расплаканная словь поэтящей души,
где урвала любовь – вцепись и опиши.
Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,
вроди её в маяк, светящий на селе.

Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,
как будто у любви другого смысла нет,
чем ляскать на устах прыщом на языке.
Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,

полуголодный ёж пожрал своих ежат –
там ты не устаёшь словьём пахать и жать.
Возвышенный мак-мак… В хлеву из-под коров
выгрёбывалась, как воробышек, любовь,

пыталась улететь, захлебывалась в…
Из проточелюстей выплевывалась ввысь.
И всё-таки спаслась, взвилась поверх стволов!
Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!

Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.
Квохтали бабы: «Ишь!» Мечтали бабы: «Ух-х…»
И малость в стороне, силёнкой будто вровь,
летела рядом с ней расплаканная словь:

«Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,
отяжелеешь в дождь – и я тебя найду.
На северах, югах, вершина ли, вулкан –
не плавок на ногах да липок мой капкан…»

Восторженная гнусь поэтящей души,
где урвала войну – вцепись и опиши.
Где голод и чума, где молятся всуе –
возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.

И так оно летит, покрытый ночью скат,
со звёздами в горсти, с луною у виска.
И так оно плывёт, полнеба загребя
под волглый свой живот: «Куда я без тебя?»

***

Вновь по улицам города возят мессу
поклонения богу неандертальцев.
Я намедни сказала сему процессу:
«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –

и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,
вышивая оттенки для скепт-узора
социолога, плавающего в лаве,
будто рыбка в аквариуме – не в море,

где прекрасная юная менеджрица
привселюдно вершит ритуал закланья
женский сущности, сердца… Потеют лица,
и у почек несвойственные желанья,

и у печени в самом её пределе
пролупляется гордость так малосольно…
У дороги, роскошный, как бомж при деле,
серебристый от пыли, растёт подсолнух.

Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…
Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.
Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,
пылевая, ворсистая, золотая…

Кто нам Папа и все его кардиналы,
кто нам Мама, пречистый её подгузник,
что кому-то премногого стало мало,
что кому-то и лебеди – только гуси.

Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,
как вины: ты – какая-то не такая…
Не рыдаешь без сумки из крокодила…
А всего лишь гердыня – и ищет кая.

Он придёт, пропылённый, как я, бродяга.
Он придёт – и утащит. Туда, где надо…»
Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.
Нечем даже полить тебя, цвет без сада.

Нечем было б утешиться, кроме вер, – да
нечем даже развеситься, обтекая…
Вновь на улице города злая Герда
раздаёт нам визитки… «Какого Кая?»

LOVE SAPIENS

Агапе без эроса – экое скучно…
Наверное, это не для человека.
Безбожно-безножно, ненужно-недужно
ты стал мне духовной любовью-калекой,

чтоб каждая мысль, наполняясь тобою,
себе удивлялась – отсутствию чувства,
чтоб дикие травы, мешаясь с прибоем,
точили отраву на ложе Прокруста,

чтоб оный Прокруст отрубал мне не ноги,
а дух от души, да и разум от тела,
чтоб, глядя в глаза твои, ярки и строги,
я больше от них ничего не хотела,

поскольку к зачатию ты не способен,
ни лишних детей, ни бездонных страданий, –
и только подходят в рифмической сдобе
воздушные пасхи моих мирозданий;

колючие крошки моих философий,
зачем-то рассыпанные по постели,
мне спать не дают. …Разгоняется кровь и –
с трамплина! свечой! – в тихий омут. Поделим

с тобою мы сферы влиянья на Вечность:
ты пишешь во мне – я зову тебя Музом.
И всё. Остальное – не для человечьей
природы. Отделавшись лёгким искусом,

тяжёлым искусством ты будешь наказан
за то, что другой человечек на свете
живёт – он отдал бы всё скопом и разом
за то, чтобы сущность мою обесцветить

духовной любовью – холодною меткой
своею, чтоб «музить» мой творческий зуд, – но
он ходит под кличкою Homo Erectus.
Я только тебя называю Разумным.

…Абзац!..
Целый мир отупел в одночасье!
Единственный Разум – на сотни парсеков!
Наверное, это и может быть счастье…
Которое явно не для человека.

ВЕЩЬ В СЕБЕ

Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.

Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,
Возвышенней самой возвышенной боли – её обузданье.

…И страшно мне вспомнить,
                              что сердце когда-то дышало любовью,
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…

Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно моё превращенье!

Да здравствует Вещность,
                              Неодушевленность, Предметность, Свобода!..
…Ещё бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…

***

Туча-ча-ча танцевала в лучах
звёздных, в прозрачной пыли.
В каждой дождинке сгорала свеча,
не достигая земли.

Анна стояла в открытом окне,
прыгнуть готовая вниз.
Гром аплодировал ей в вышине,
ночь вызывала на бис.

А под окном, запрокинув белки,
плакал святой Николай, –
тело из секонда, бомжий «прикид», –
о не уставших тепла.

Мёрзла у дома, в облипке из лохм,
реинкарняжка в углу, –
о не отысканных тёплым теплом,
о незнакомых теплу.

Туча-ча-ча извивалась в шелках,
как стриптизерша, к столбу
льнула фонарью. Работа легка –
выраздеть чью-то судьбу.

Анна оделась, захлопнула ночь,
тапочки на ноги, шарк…
Угол у дома встряхнулся спиной
и потрусил через парк.

Анна напрасно пыталась прилечь
в гжель утропических слив…
А под окном у святого из плеч
два одеяла росли.

***

Я люблю тебя хуже чёрта.
Я хотела б иметь твой постер –
фрескостенный обой бумажный,
чтобы каждое утро: «Здравствуй!»
(Никогда не любила мёртвых…
Ни один мне не был апостол…)
И по маленькой мне чтоб в каждом
из зрачков твоих стокаратных.

Нарисую себя я в круге,
как да-винчевское распятье:
руки врозь, ну, а ноги – слитно,
как наречие «в одиночку».
Чтобы эти живые суки,
вылезающие из платьев
для живых кобелей, в безличном
вдруг почувствовали отсрочку

от блаженства как развлеченья,
от прозренья как нарковштыра,
от Спасителя в грязных дредах,
от незнания как покоя…
…От несбыточного ученья
о леченье больного мира,
переделанного из недо-
della nova своей рукою.

Я боюсь тебя хуже Бога.
Я хотела б иметь икону:
мироточием озадачит –
мне поверится: на прощанье
будто ты обо мне немного
рисовал на стекле оконном
изумрудным мечом джедайским
полуподпись под завещаньем.

Догорели уголья донной
лавобездны твоей – финиты,
и комедия в стиле Данте
рассмешила грудного зверя.
…Есть одна у меня икона –
холодильниковым магнитом:
Бог – еды моей комендантом.
Остальное я не доверю.

Моно-ЛИТ

           …Я не люблю людей.
           И. Бродский «Натюрморт»

Бог – это потолок
комнаты надо мной.
Если мне нужен Бог,
стану его стеной.

Лягу я на кровать
комнаты без окон.
Не на кого плевать –
я не люблю икон.

Плюнешь на потолок –
инда себе на лик,
ай да себе на лоб,
токмо себе и крик.

Как откричит, поймёшь,
как бесполезен он.
Бог – это пото-ложь
комнаты без окон.

Хоть привались к стене,
хоть на полу отвой –
разницы, жено, нет –
дом. Потолок. Он твой

щит от земных потерь,
кокон земных забот.
Он говорит: «Я дверь,
люк и подземный ход –

лишь проруби! Давно
нет топора – грызи.
В комнате есть окно,
просто оно в грязи.

Мой! И увидишь свет,
Драй! И услышишь слог.
Глаз отвечает: «Нет.
Вижу: ты – потолок».

2.

Спи, нигилисте. Спят
все. Но приходит зло –
«Господи!» – и опять
ликом – на потолок.

Инда не лбом об пол –
ай да монаси в ряд.
Не от духовных зол
на потолки глядят.

Если б хоть пустоту
буддову – без идей…
Мать вопиет Христу:
«Сын ты мне или где?»

Тот, кто лежмя стоит –
дослеза извести…
Бог – это монолит.
На тебе – извести,

люстры тебе, лепнин –
пусть отвлекают взор.
Если ты мне не Сын,
значит, ты просто вор.

Инда взлечу, горда,
ай да над головой!..
Он отвечает: «Да.
И потолок я – твой».