ЛАДА ПУЗЫРЕВСКАЯ

ЕСЛИ МЕСТНОЕ ВРЕМЯ – ЗИМА

ТО ЖЕ – ДЛЯ СЧАСТЬЯ

Воздух пропитан истомой, дождём и хвоей.
Значит ли это, что следует возвращаться?..
Руки, сомкнувшись, печаль увеличат вдвое
То же – для счастья.

Веки, смыкаясь, делают свет кромешным,
но позволяют видеть такие дали,
где наяву уже никогда, конечно,
сколько бы денег в воду мы не кидали.

Круг замыкая, шествует наша осень,
вновь начиная падкой листвы мытарства –
сон золотой бескрайних берёз и сосен,
время сырой земли, слюдяное царство.

Слышишь, как изнутри бьются наши люди,
замкнутые в пространство сосновых комнат?..
Бог сам не знает, что с нами дальше будет,
Так же и с теми, что нас берегут и помнят.

НЕЗДЕШНИЕ РЫБЫ

Не дальше заката продлится исхлёстанный выдох
солёной воды, на которую в ночь присягали,
не ради любви или смерти от пенных регалий,
матросы твоих кораблей – сторонясь вертикали
вдоль берега молча дрейфуют нездешние рыбы.

За тридевять зим от любви начинается небыль,
камлает в провальное завтра подгончая свора,
бравирует мёртвыми снами в канун приговора
развенчанный призрак рассвета в созвездии вора
и плачет, и прячет свой страх, обесточивший небо.

Пусть песня – не песня, раз главное слово забыто,
но кто нас, не засветло падших, возьмёт на поруки,
когда оседают пребольно что знаки, что звуки,
под истовый шёпот скупой ненасытной старухи,
летучий голландец мечты обратившей в корыто.

Усталый старик отведёт обмелевшее море
за крик горизонта, где солнце уместно едва ли,
где хлеб ненасущный утонет в кипящем кагоре
неистовых волн тишины, где охрипшее горе
склевали нездешние рыбы, которых не звали.

ВМЕСТО КОЛЫБЕЛЬНОЙ

самое то – горевать нам, готовясь к уходу,
но, не считая ни шрамов, ни прочих отметин,
пламя проходят друзья мои молча и воду,
мало ли, что там в трубу – зеленея от меди,

ангелы сдвинули нимбы, как старые каски,
и – под уздцы боливаров, разжившихся сбруей.
я продолжаю рассказывать дочери сказки,
я ничего-ничего не скажу про войну ей.

спи, моя девочка, пусть тебе снятся наряды,
сны о балах и единственном принце отважном –
дело не в том, что пока здесь не рвутся снаряды,
просто в запасе должны быть и сказки о важном.

пусть же по-прежнему кличет алёнушка братца,
мир твой построим на самой надёжной надежде –
спи, моя радость, а песен, придуманных прежде,
хватит нам, чтобы до первой капели добраться.

ТА ГАВАНЬ

хоть сдохни, а ни слова в простоте
коса по-братски обнимает камень
а ты блюёшь последними стихами
отчаявшись – не те, не те, не те…

боишься не дожить, не досказать
не доказать, что
видима для тех лишь
кого не обречённо рядом терпишь
но видишь сквозь закрытые глаза

зажмурившись, растягиваешь тень
во всю длину гудящей ветром арки
и пусть бесстыже зацветают парки
на родине твоей который день

хоть сдохни, но ни слова без затей
восставший разум ненькает чудовищ
знать не хочу, чего ты там готовишь
мой странный бог, сжигающий детей

мы все с тобою в танце круговом –
убивший мима и стрелявший мимо
но детство в каждом неискоренимо
все юшку вытирают рукавом

хоть сдохни, но ни слова без любви
в последний путь
какую рифму дашь мне?..
а заслужила – обещай, чтоб дальше
в ту гавань заходили корабли.

ПЕРЕПЛЁТ

то ли просто уйти, раз окрестная тьма не сдаётся,
раз не греет очаг, нарисованный мной на картоне.
если местное время – зима. глянь, она остаётся
несмываемой вязью на каждой открытой ладони.

то ли пробовать жить, получилось же в прошлую среду,
выходя из себя, замереть, оглянувшись на шорох,
и рукой помахать неизвестным, идущим по следу,
и слова повторять, будто только сегодня нашёл их.

золотые слова, на которых вдруг исподволь вырос
удивительный мир за окном в ледяном переплёте,
где братаются бог и мятежный компьютерный вирус,
но не высмотреть лиц, пусть хоть все зеркала перебьёте.

и не вспомнить имён, кто пытался – в ответ возникали
то бесстрастные маски, то лики, мерцавшие мило,
а своих не найти, словно выдуло всех сквозняками…
знаю, знаю, что скажешь, я ветер сама прикормила.

МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ РАЗ

В нас не верит никто, кроме Бога, которого нет,
всё гоняем зазря голубей в ожиданье конверта –
о плывущие клавиши почерк давно исковеркан,
и уже не допросишься списка неверных примет
как спасаться от ветра.

Раз-
волнуется вольное море: пойдут на дрова
корабельные ели, и просеки контур нечёткий
опознаешь едва ли – осыпались на воду чётки
бортового журнала, вслепую плывут острова,
вспоминая о чём-то.

Но не старым пиратам старательно драить цевьё,
тут поди уследи, кто чего умыкнул – на заре-то,
на съезжающей крыше лишённого снов лазарета
птица-феникс из пепла фигуры бермудские вьёт,
кем-то, видимо, взгрета.

Запалить бы, на всякий пожарный, а если спасут –
рассказать, как запальчиво ангелы топят свирели
в разбухающих бухтах, как молча матросы зверели
под опальными флагами – эх, запалить бы… Пасуй,
спички не отсырели.

ОКОЛОТОК

то ли кажется, то ли просто судьба такая –
улыбаясь всё реже, молча ходить по кругу,
навернувшейся стрелке компаса потакая,
и нельзя повернуться
снова лицом друг к другу.

он не твой и не мой, и ничей,
этот город страха –
королевство пустых зеркал и лужёных глоток.
но, наверное, мы с тобой всё же дали маха,
возвращаясь в свой вечно ветреный околоток.

тут не снится никто, не то что жених невесте,
на путях тупиковых полчища чёрных кошек.
мы остались почти последними в этом квесте,
кто не черпает тёплый свет из чужих окошек.

и уже не вернуться, как ни вертись на месте,
умирать раз от разу проще, хоть и заметней.
самолёт наш бумажный мы отпускали вместе,
вон как он теперь лихо мёртвые вяжет петли.

ДА БУДЕТ РЕКА

река начинается с проруби –
веришь, нет,
но не с берегов, гирляндой огней блистающих.
пусть прорубь всего-то запретный заветный свет,
окно в мир потешных обмороков близь тающих,
от нежности ледоруба вспотевших льдов,
пусть повесть о смерти снега не раз уж издана –
руби и увидишь, насколько закат багров
и сколько к нему тропинок, известных издавна.

я тоже умела сжимавшийся лёд кромсать,
прокладывать в нём тоннели, лазейки, скважины,
теперь же, лишь камешек только найдёт коса,
останутся бредни вряд ли мои отважными –
кому нужна оторопь белых на белом слов?..
большая на небе сто лет не видна медведица
в параде шальных планет, чьих-то вещих снов.
сливаюсь с пейзажем. видишь, уже не светится

окошко, что слишком всерьёз расписал мороз,
с подводным теченьем и ключевыми спорами.
руби со всей дури – не вечен же льда нарост…
по слухам – пройдёт и это, да только скоро ли.

ДУДКИ

осипшая свирель, обледеневший гамельн,
встревоженный зверей недобрыми шагами,
здесь песен не поют ни те, ни эти,
здесь мёрзнет у дверей журавлик-оригами.
а где же дети?

где твой заветный пазл, осатаневший город?
москва или кузбасс – без разницы, где голод,
когда детей чужая дудка водит.
и раз уж бог не спас – хоть воду лей за ворот,
хоть бейся в ворде.

мотив совсем простой, такое может каждый –
продуманный настой любви, которой жажда
у всех, кого давно никто не ищет.
и не шепчи «постой», крысиный бог накажет
морзянкой в днище.

разбогатев вдвойне на брошенных котомках,
на треснувшей волне как засвистит о том, как
нарядная нора в морозы греет.
эй, на какой войне ты вспомнишь о потомках?
они добрее.

вернутся – всё простят, кошмары разгребая.
спишь, город на костях, судьба твоя рябая?..
чтобы стереть следы с хрустящих улиц,
звезда сойдёт на стяг теперь уже любая –
лишь бы вернулись.

ЗВЕРЬ

выходя из подъезда, старательно держим дверь –
не боясь, что прихлопнет, а чтобы он тоже вышел,
жарко дышащий в спину, топочущий сзади зверь,
горько плачущий ближе к вечеру. смотрим выше
за верхушки деревьев, дома, провода – туда
где лыжня самолёта к подъёмному жмётся крану,
словно здесь его горе, а дальше – совсем беда,
где саднит горизонт, в котором мы видим рану.

глянь, по-прежнему бьётся, пульсирует и болит
столбовая дорога в смертельно любимый город.
где, не знавшие страха, мы верили в монолит
восковых наших крыльев, дети… а зверь упорот
и рычит, и хохочет, и хочешь, не хочешь – верь,
что однажды, восстав, будто феникс,
в окрестном спаме,
тьму тасующий между закатами, нежный зверь
нас добьёт, улыбнувшись ласково. наша память.