Воскресенье, 01 декабря 2013 00:00
Оцените материал
(0 голосов)

ВЛАДИСЛАВ КИТИК

ПОЗДНЯЯ ПАСХА
рассказы

ПОЗДНЯЯ ПАСХА

Михаил Петрович долго вдыхал запах сырой весенней земли, ещё тяжёлой от сна. По случаю внезапного тепла, он решил раньше начать дачный сезон. И теперь сидел на чемодане, обдуваемый искрящимся степным воздухом. Слушать тишину не мешали ни щебет скворцов, ни шарканье веника за деревянной переборкой веранды. Ни сама девочка-студентка, прибиравшая комнату, снятую в наём. Худенькая, ушедшая в себя, с кришнаитскими чётками в руке, она искала уединённости в этом большом пригородном доме. Петрович пустил её пожить, уступив просьбе бывшего сослуживца, и с тайной надеждой избежать одиночества.

Привыкший к размеренности мыслей, он впервые понял, что память может быть непрошенной. Или это была совесть? Особенно становилось муторно, когда внутренне он вдруг снова видел себя в длинных, застланных бордовыми дорожками коридорах закрытых учреждений. Снова – двери с табличками, громоздкие письменные столы, чёрные телефоны, графины с мутной водой. Эти принадлежности кабинетного интерьера, колонны с массивной лепниной под потолком подавляли, словно приоткрывая назначение власти.

Однако при чём здесь совесть, если он честно и пунктуально отработал много лет в системе госсслужбы?! Да клерком, молчаливым исполнителем. Ну и что, – не всем же в космос летать: аппаратные работники тоже нужны!

…Шарканье за стеной закончилось. И после небольшой паузы потянулось однообразное «харе-рама, харе-рама…». Девочка монотонно бубнила в нос. Пела бы что ли от души. А то, словно сама стесняется своих восточных речитативов. Не понятных, но обязательных в воспроизведении.

Вот так и он. Принимал мнение начальства как установку, профессионально лукавил, где нужно. Преодолевая недоверие к надуманным цифрам, писал безупречные отчеты. Докладные? – тоже! Без этого не бывает административной карьеры. Сообщал кое-что шепотком в прикрытую ладонью трубку. Терпел чужие прихоти, чтобы заработать хорошую пенсию. Потом – чтобы не попасть под сокращение как лицо пенсионного возраста. А чем плоха обеспеченная старость? Да и не стар он вовсе…

Сама Пасха в этом году поздняя. Разве плохо? Май распустился вербами, зазеленел. И, наконец, дождавшись красного часа, грянул в воскресные колокола.

А к полудню из соседней церквушки уже возвращались в поселок нарядные женщины с корзинками, полными снеди. Двое слегка хмельных парней из местных с гоготком: «Христос воскрес», – лезли к ним целоваться. Жарко тискали молодух, крепко прижимали к забору, за которым возвышалась дача Петровича. И те хихикали и отталкивали их. Но совсем не сильно, сопротивляясь настолько, насколько этого требует прихотливая брачная игра.

Вот и к его квартирантке пришёл паренёк с косичкой. И на веранде был слышен их чудной разговор о поиске пути, познании сути, высшей истины. Когда они вышли на свет, он не удержался:

– Что говорят ваши религиозные идеологи: постижим ли простым гностиком смысл жизни?

– Да, в жизни есть момент, – он свой у каждого человека, – когда ему вдруг открывается тайна, – рассудительно ответил паренёк. – И с этой вершины понимания видны и его главное предназначение, и те ошибки, которые не дают его исполнить. Но бояться не надо. Ведь часто вся жизнь – только прелюдия, подготовка к этому мигу. Так ведь называется прозрение, Кристина? – он повернулся к своей спутнице, обращённой к нему восторженным взглядом. – Остальное уже не важно.

Петрович посмотрел, как они спустились с крыльца, пошли по улочке, как осторожно и бережно коснулся этот долговязый подросток руки своей спутницы, забыв о целомудренных заветах эзотерики.

А что было вершиной у Михаила Петровича? Нервный стресс, когда его чуть не выгнали с работы? Когда он сорвал план подготовки района к зиме, и как руководящее лицо мог быть привлечён к ответу? Он тогда пережил много, потерял сон, поседел даже. Но – выдержал. В который раз помогла ему природой заложенная цепкая способность выживать, упорство, с которым сельский человек любой ценой удерживается в городе.

Когда-то и он робко приехал сюда поступать в институт. А к пятому курсу был освобождённым комсоргом, произносил речи. Только стыдливо розовел, подавая руку черноглазой Рае. Его вызвали в первый отдел и сказали: если хочешь продвигаться по идеологической линии, отношения с девушкой еврейской национальности придется прекратить. Тогда же в знак прощения ему доверили написать первую докладную информацию. На Раю. К счастью, они уехала с родителями в Хайфу, так и не узнав причину внезапного решения Миши расстаться.


Теперь что? Может, в церковь сходить? Ему, неверующему, эта мысль показалась забавной. Но одновременно даже интригующей.

Заиграло солнце. На подворье лежала круглая тень купола. Из певчей темноты белёного к празднику здания пахло ванилью, воском. Зайти он не решился. Старуха-богомолка неодобрительно покосилась на него. И тогда Петрович неожиданно для себя, сложив пальцы в щепоть, неумело перекрестился. Наверное, по привычке соответствовать обстоятельствам. Потом украдкой глянул на старуху. Но она истово била поклоны.


Ударил колокол. Раз! Ещё!.. От медного эха завибрировало в груди. Когда-то он со своей женой, – женщиной с проверенной репутацией, – поссорился. Тоже на Пасху. Торжествовало советское время, и ему было положено быть атеистом. Яйца он ел, но не крашеные. И кулич ел, но называл его кексом. С этим супруга мирилась. Но их навеки разделяла стена формальностей. За её тупой толщей он не расслышал упрёков своей Дарьи Григорьевны, не разглядел подавляемого ею огорчения на настороженную сдержанность мужа в чувствах.

Они разошлись тихо, без скандала, чтобы не повредить карьере. Он должен был оставаться для подчиненных партийным эталоном. Хотя никому не было дела до его заслуг нержавеющего ленинца.

И вдруг Петрович понял, что эта скромная чиновничья жена – единственное настоящее, что он имел.

– Только Дарья ждала меня, терпела, чистила брюки, вечно обед держала на плите, чтобы горяченький был, – вспоминалось некстати. – А когда разъехались, безропотно оставила и белую «Волгу», и эту дачу. Да, добротная, обустроенная, только пребывание на ней разделить не с кем.

Он знал, что Дарья тоже так ни с кем и не сошлась. Но ни разу не навестил её, даже когда от знакомых узнал, что она болела.

И вдруг захотелось видеть её. Извиниться что ли, поблагодарить за то, что была в его жизни.


…Подъезд бетонной пятиэтажки. Ленивый кот на пороге. Глупость, нацарапанная гвоздём на стене. Когда-то такое же словцо написал и его сын. Был примерно наказан. И после этого затаил желание уехать из дома. Вырос. Окончил военное училище и теперь служит на Северном флоте. Далеко…


– Заходи, – сказала Дарья без удивления. Словно между их последней встречей и сегодняшним днем не было хронологического провала в четверть века. Ему даже показалось, что она ждала этого дня.

– Как ты?

– Да так, живу.

– Христос воскрес.

– Воистину, – ответила она и легонько коснулась его щеки тёплыми выцветшими губами. Вечереющее солнце скрадывало её морщины, золотило седину.

– Хоть бы предупредил, я бы прибралась

– Я это… – перебил он её, – сказать пришёл. Я …я… Даша, я ведь тебя всю жизнь любил. Вот как.

– Чай будешь, – не зная, что ответить предложила Дарья.

– Нет, – грустно ответил он. – Вот… сказал. Пойду. Поздно уже.


Он вернулся на дачу, сел в кресло на веранде, накрылся пледом…


– Уж поверьте старому прозектору, нет тут никакого криминала, – утвердительно говорил врач на дежурстве, деловито разбавляя спирт. – Актик вскрытия мы сейчас составим… Что поразительно: какой организм крепкий, запала ещё лет на двадцать.

– А сердце, значит, не выдержало? – прищурился участковый милиционер.

– Случай, бесспорно, редкий. Ну, давай, не чокаясь.


COGITO ERGO SUM


Степану Долгосельцу приснилось, что он умер. «С кем не бывает», – миролюбиво подумал он. Но вдруг, как молнией, ожгло: «Взбредёт же в голову! Куда за год до пенсии?!»

Он с криком разомкнул веки. Темнота в глазах оставалась густой и непроницаемой. Степана передёрнуло. Он испугано приподнялся, оперся на руки, откинул одеяло. И начал ходить по комнате, словно пытаясь уйти от мысли о том, что дела земные для него уже закончены.

– Надо бы зеркало завесить, если уж такое приключилось. – Он подошел к трельяжу. Глянул. Но… не увидел никого:

– Что за мистика! Неужели моя Марья наворожила? – задумался Степан. – Ну, поссорились. Ну, уехала. Первый раз что ли? Только к чему это она пригрозила: «Смотри, Степа, так и стакан воды тебе подать будет некому»?

– Полагаю, буду умирать не от жажды, – задиристо крикнул он вслед. Вот и договорился!

Будто к слову, захотелось пить. Крутнув вентиль, Степан сделал два больших глотка из крана. В нос шибануло жилкоповской хлоркой.

– Стало быть, жив! – обрадовался он. И удивился. – Надо же! Какой гадости ты должен хлебнуть, чтоб осознать себя человеком.

И, намереваясь заснуть, вспомнил, как клевал носом над конспектом истмата.

– Прямо, как у Декарта: «Cogito ergo sum» – «Я мыслю, следовательно, существую».

С этим Степан и улёгся. Проснувшись, машинально натянул брюки. Пальцы сами застёгивали пуговицы, поправляли манжеты, шарили по полке, нащупывая кепку.

Прикосновение ткани к телу не ощущалось. Был ли тяжёлым внушительный портфель, собранный с вечера? Или потерял вес? Он не мог ответить. Не мог решить, холодно на улице или нет. Дующий с моря ветерок проходил сквозь него, приподнимал над землей. Однако грудь распрямилась, и в движениях появилась свобода. Хотелось парить. Или он уже парит?..

– Летать по городу гражданам не запрещается, – урезонил себя Степан, на всякий случай поглядывая на прохожих. Но те шли безразличные к чужим метаморфозам. И только две встречные старушки-иеговистки, заученно вовлекая в разговор, огорошили вопросом:

– А вот скажите, мужчина, будет конец света?

– Миленькие одуванчики, уже не бу-удет, – пропел он, вытянув губы трубочкой.


Входя в рабочий кабинет, Долгоселец тихо послал в пространство безадресное: «Здрасьте». На него никто не обратил особого внимания. Впрочем, и Степан глубоко не вникал в переживания коллег. Но сейчас его слегка царапнуло в душе от того, что сотрудники не распознали в нём человека окрылённого, каким он до сего дня не значился. Зато никто не донимал расспросами.

– Всё же плохо, – рассудил Степан, – что столько лет в одном коллективе бок о бок обретаемся, а друг друга не замечаем, избегаем даже, стараемся в коридоре не столкнуться, глаза опускаем, чтобы не здороваться. Какой там возлюбить, если о ближнем, кроме должности, ничего не знаешь. И прячешься от него в свои служебные заботы, как в нору. Взять, к примеру, Карташова, который живёт в подъезде этажом выше. Как с ним познакомился? Когда тот залил нашу квартиру, и Машка таки заставила к нему подняться. Бытовой инцидент давно закончился перемирием. Только… теперь перед тем, как из дверей выйти, пережидаешь, когда этот крендель в очках спустится по лестнице на пролёт ниже, чтобы ненароком не столкнуться. Так и существуем, как думаем! Эх, мало двоек ставили за Декарта!

И Степан Долгоселец вперил взгляд в бельмо компьютерного экрана. Он втайне любил свою работу и компенсировал небольшую зарплату клерка из статуправления увлечённой преданностью методичному труду. Нередко сведения о чужих денежных расчетах, земельных платежах, налоговых взысканиях, хранимые в бездонной памяти микросхем, к концу дня просто подавляли его. Оставалось добраться до дивана и бесцельно щелкать пультом переключения телепрограмм. Однако сегодня цифры сами складывались, сочетались, делились и множились. Правильный результат побуждал гордиться знанием счётного ремесла.

– Статистика не понимает промежуточных состояний: либо ты в этой категории, либо в той. Ведь за цифирью стоят люди, живые люди с их правдами, надеждами, сожалениями. И мир становится понятнее, а потому ближе, как-то роднее даже, – увлечённо философствовал Степан Долгоселец. – Всегда бы так!


Наполненный внутренним монологом незаметно прошёл день. В душе всё ещё держалась удивительная лёгкость. С нею Степан отправился домой, пересумерничал синеющий вечер, долго глядел на звёзды. Они были далёкими и потому казались добрыми.


С первыми звуками будильника Степан снова ощутил знакомое бремя бытия. Тело было грузным, неповоротливым, нудно тянуло поясницу. Охнув, он подошёл к окну. Сквозь разводы на стекле светило солнце. Лаяла дворняга. Шаркал метлой дворник. Консьержка размазывала веником по крыльцу кошачье дерьмо. У хозяйки снизу, видимо, пригорели гренки, и горьковатый дым заносило в квартиру Долгосельца.

С ней Степан познакомился, когда залил её потолок. Она тогда поднялась и высказала всё, что думает о сосуществовании с таким соседом. При встречах они продолжали сдержанно раскланиваться. Но Степан всегда стремился поскорее проскочить мимо её дверей, чтобы ненароком не столкнуться.

– Показали нездешнюю жизнь. Потом здешнюю, какая есть, да в неё же и вернули. А что с этим делать, не сказали, – заключил Степан, надевая кепку.

С этим он взял портфель. Не в меру громко хлопнул дверью. И двинулся в новый статистический день. Судя по затаённому шороху по ту сторону смотрового глазка, соседка пережидала, когда он спустится по лестнице на пролёт ниже. Долгоселец ускорил шаги.


КАК МОЮ МАМУ НЕ ПРИНЯЛИ В ПАРТИЮ

В детстве я был крикливым ребенком. Молчать многозначительно, недоуменно, понимающе, порой лукаво или таинственно, я научился много позже. А в младенчестве орал за все последующие обстоятельства, вынуждавшие держать рот под замком.

Я с рёвом барахтался в пелёнках, и ни колыбельные, ни уговоры, – ничто не могло меня урезонить. Усмирить мой неосознанный протест против ограничений можно было только при помощи клюквенного киселя. Для этого у мамы была 200-граммовая бутылочка с порционными делениями. И натянутая на горлышко соска.

Этой методике релаксации общепит, конечно, кланялся. Однако случай проверить её действенность судьба предоставила вскоре. К деду с бабушкой пришел какой-то бывший сослуживец, тоже с бутылкой, только большой. Потом они втроём нестройно пели про то, как по долинам и взгорьям шла дивизия, про казака, скакавшего через манчьжурские края. Ещё – о бродяге, который проклинал судьбу… Потом дед сходил в магазин за добавкой… Утром стало ясно, что оставлять меня на их попечение совершенно недопустимо.


Отец был в рейсе. И всё, что могла сделать мама, это взять в одну руку меня, завёрнутого в одеяло, на другую повесить сумку и пойти на работу.

Так я впервые оказался в областной библиотеке. Это было высокое серое здание, всем видом назидательно внушавшее почтение к печатному слову. Мы поднялись по мраморной лестнице наверх и остановились возле стеллажей.


Заведующий читальным залом Чепурной, глянув на сверток, недоуменно поднял на лоб очки и дикторским баритоном произнес: «Это – что?»

– А? Это?.. Это мой Владька, – словно удивляясь вопросу, сказала мама. И добавив: «Он вообще-то тихий», – на цыпочках отнесла меня за стеллажи в «подсобку», отгороженную от зала фанерой, где за неимением другого места положила на подшивку свежих газет. Почувствовав спиной упругую твердость радикальной социалистической прессы, я мирно задремал. Но спать мне не дали.


Читальный зал находился на третьем этаже. А книгохранилище – в подвале. Эти два помещения соединял скрипучий лифт. Будучи какой-то дореволюционной конструкции, он болтался между двумя направляющими металлическими швеллерами, уходящими в подземелье. И, нагруженный стопками книг, при движении вверх противно стучал. Телефоны тогда были только в управленческих кабинетах, поэтому для связи с нижним складом бибработники использовали приспособление, наподобие судового телеграфа, применявшегося на паровом флоте. Из пола торчала труба, её изгиб заканчивался примерно на уровне подбородка человека среднего роста – то есть среднестатистической советской женщины. Мегамодели по метр девяноста появились позже, когда интерес к книгам в народе поубавился. И глаза на правду жизни без купюр стали открывать долговязые красотки.

Труба служила и для ведения переговоров, и была средством передачи почты. Сотрудницы читального зала кричали в неё, как в рупор, и как только звук с металлическим привкусом достигал хранилища, бросали в трубу гильзу, в которую закладывали свёрнутые рулетиком заказы. Гильза падала в подвешенную у выхода из трубы жестяную миску. И из хранилища раздавалось утробное: «Получено! Кого подавать: Маркса или Мопассана?»

– Панночку Гоголя. И про шпионов для полковника не забудьте, – опять он пришёл!.. – кричали сверху.

Через минуту лифт начинал скрипеть, как несмазанная телега. И кладезь человеческой мудрости в коленкоровых обложках поднималась наверх к пытливому читателю.

Вдруг практикантка Тасичка заглянула за ширму, и, глотнув ком в горле, прошептала: «У нас – комиссия!».

Мама встала. В проходе с бледным каменным лицом стоял заведующий: «Из обкома. С проверкой».

– Ведь завтра обещали.

– А пришли сегодня! Что с ребенком? Его нельзя показывать!

– Он тихонечко спит, – сказала мама неуверенно. И достала из сумки бутылочку с киселём, припасённую, как спасательный круг на случай аврала.


Я спал. Мне снились безгрешные сны. А рыкающее слово «ревизор» не бросало в дрожь. Все ходили следом за начальством, инспектирующим библиотечное дело. А я лежал один. Но вот снизу крикнули раз, два – никто не отозвался. Тогда кто-то из работников хранилища в нетерпении ударил несколько раз по телеграфной трубе гаечным ключом, оставшимся с починки лифта. Труба вздрогнула, загрохотала, и часто завибрировала холодным лязгающим звуком.

Я проснулся. Вокруг никого. Я беспомощно огляделся, а потом заорал. Мама бросилась ко мне с киселём, как пожарный с огнетушителем. Она была кандидатом в члены партии, и так исказить торжественный ритуал контроля было бы непростительно. Ей и не простили! Однако же – нечто другое.

Сладкого напитка в меня влили предостаточно, чтобы угомонить. И я снова заснул. Но избыток жидкости, скопившейся в маленьком организме, скоро нашёл естественный выход.

…Потом маму журил директор: «Роза Васильевна, ну как же так. Нет, я всё понимаю, сложная семейная ситуация, малец не сдержался. И то, что месячную подшивку промочил насквозь – тоже ладно. Но ведь была бы это местная газета, ну «Труд», наконец, – «Известия». А это же была «Правда» – пе-чат-ный орган КПСС, Коммунистической то есть партии. На что же, скажут, руку поднимаете».

– Не обратила внимания, когда клала его, – опустив глаза, чтобы выглядеть более виноватой, сказала мама.

– А где же бдительность? Я вот думаю, не рано ли вам в партийные ряды? Может, надо ещё больше проникнуться ответственностью?

– Еще больше надо, – вторила мама, как угасающее эхо.

– И глубже осознать

– Глубже, – безучастно соглашалась она.

– Так что, голубушка, повременим. Работайте пока, растите сына. Выговор мы вам объявим позже.

Бухгалтерия удержала с мамы 50 копеек за порчу казённого имущества. Потом в библиотеке начался ремонт, директор ушел на пенсию. Потом все забыли об этой истории. Словом, мама так и не стала партийной. А всё из-за меня.

Прочитано 3123 раз

Оставить комментарий

Убедитесь, что вы вводите (*) необходимую информацию, где нужно
HTML-коды запрещены



Top.Mail.Ru