МАРИЯ ЛУЦЕНКО
Киев

КУРИНЫЙ БОГ

Когда выходит боль из берегов,
куриный бог – один из тех богов,
кто рядом в трудный миг, по крайней мере.
Хоть наделён куриной слепотой
и немотой, он – первый мой святой.
А тем, кто верит, воздают по вере.

Он мал, но никому не учит мстить
и что-то в жертву миру приносить.
Пусть он для тех, кто мыслит близоруко,
но Бог другой, который там, вдали,
на зов моей беспомощной земли
в ответ пока что не издал ни звука.

А этот тёплый, маленький комок
найти себя однажды мне помог
в руинах вер, где камня нет на камне…
И потому его я берегу,
что он один лежал на берегу.
И трудно верить в большее пока мне.

О шею трётся бога гладкий бок.
Тем совершенней, тем прекрасней Бог,
чем меньше разных колкостей и граней.
И много лет спустя я поняла,
кого волна морская принесла:
куриный бог – божок воспоминаний.

Что видно сквозь невидящий глазок?
Бунгало, неочищенный песок,
похожий не на золото, на сажу.
И, разгребая копи голышей,
счастливые – как сотни малышей –
две девочки-сестры идут по пляжу.

Одна кричит: «Нашла, смотри какой!»
А нынче глянут взрослые с тоской:

– Куриный бог? Смешная... Вот умора!
Он понарошку назван божеством!
А где нашла? – Да там. На Зерновом.
Давным-давно.
В провинции.
У моря.

ВОПРОСЫ РАКУШКЕ

Ты не стала помехой в ботинке у рыбака,
не стесалась, как сёстры и братья, о голыши,
ты забилась в белесый комочек известняка
и осталась надолго на донце его души,

как насмешка над планом Создателя – в пыль и прах
обратить всё отбывшее здесь, на земле, свой срок.
Ты прозрачна, пуста, и тебя твой покинул рак,
и какой ты, скажи, в этой вечности видишь прок?

И зачем мы, ракушка, себя сохраняем так,
чтобы кто-то другой нашу память забрал с собой?
Бьётся сердце в нагрудном кармане. Звенит пятак.
Но в отбитое ушко не слышен земной прибой.

МОЙ ГОРОД БОЛЕН

                                           Р.М.

Мой город болен. Чем? Поди ты знай…
Хотя кичится внешней крутизной,
я вижу: горе города – в разгаре.
Он плохо спит, имеет странный вид,
и в нём живущий долго индивид
свободно может тронуться мозгами.

Он вырван с корнем, как столетний дуб.
Так вырывают старый мудрый зуб,
так отнимают родовую память!
Так стариков швыряют из квартир
в жестокий мир, в жестокий новый мир,
где страшно умирать и больно падать…

Мой город груб. Непоправимо груб.
Дымит проклятой мерзостью из труб,
и смотрит ядовито, зло и чёрство,
бездействием и страхом окружён…
А если кто и лезет на рожон,
карается за глупое упорство.

И, словно недобитые князья,
бегут его последние друзья,
но остаются преданные мыши.
Мой сизокрылый брат сидит в СИЗО.
Все шепчут, что бороться – не резон,
больнее падать, если лезешь выше.

А мне больней Андреевка моя.
Фонарь старинный – прошлого маяк,
над ним закат не поменяют власти.
Стихи бормочет вечер – вечный Жид,
и воздух пылью памяти прошит,
и больно эту пыль вдыхать отчасти…

Мой город плох.
Но этот город – мой.
Мне будет тяжело взвалить зимой
на плечи обездвиженную тушу.
Как видно, лучше жить в стране олив,
себя через моря перевалив.
Но я люблю его больную душу.