РОМАН КОЖУХАРОВ

КАМНИ

Глава из романа «Господь In Президент»

Сandidatus (лат.) – одетый в белое.

Носи меня, Молдавия, на счастье. Гуляй всласть, гайдуцкая власть!

Господарь Подкова

I.

И сейчас, когда история перетоптана в точиле событий и перелита в бочкотару единого целого, не проходит и минуты, чтобы я не подумал о начале её и конце. О Днестровском монстре, долгие годы множившем жертвы, и о том, кто его сокрушил. Ведь множитель сам стал жертвой, и в этом кроется тайна, столь же неизъяснимая, как мглисто-зелёные струи потока седого речного сознания. Эта связь – переплетение чуда-юда и юдовержца – вбирает сусло моей истории в тиски, сдавливает её с двух сторон крышками чугунного переплёта, намертво пригвождая к корешку вечности.

И поскольку время-то вышло, я с трепетом думаю: вдруг эти ежеминутные размышления – мой мельничный жёрнов, надетый на шею? Ведь минут-то никаких уже нет, и, значит, мне суждено будет вечно барахтаться в мглисто-зелёном омуте и влечься всё глубже в пучину чернеющей тайны. Но тут я себя успокаиваю: да, может быть, это мой камень, но тот, который просится в гору. Ведь и кресты бывают из камня. А восьмиконечному скатиться в долину не так и легко. Может быть, он и останется на вершине, как таинственный крест Старого Орхея, что возник на голой скале ещё до первой страстной седмицы и рос потом сталактитом всю эру рыб, в год – по еле заметной каменной капле. А, может быть, сталагмитом… Верх и низ – всё время я путаю… Впрочем, здесь и неважно. Теперь, когда рыбы ушли, и водолей разлил свою влагу безвременья, это уже не имеет значения.

Да, может быть, это мой каменный крест. Может быть, может быть, великое быть может… Сомнения – это корм, которым питаются пираньи страха. Но ведь рыбы ушли. Ихтиология от истока неразрывными узами сочеталась с эсхатологией. Любимый ученик и творец конца света непременно б сие подтвердил. Знал ли он, что, начиная историю, именно он должен будет её и закончить? А ведь и его недвусмысленно вынудили, приказали: «Напиши!». И неизвестно ещё, о каких мерах принуждения умолчали. Возьмут меч и грудную клетку тебе вскроют. Отверзнут, будто консервную банку. Тут все средства хороши, лишь бы заговорил. А потом поди разбери в протокольных каракулях, геройски пророчилось тут или трусливо стучалось. Грань тонкая, и не различить, особливо из бездонного омута веков. Так что лейтенант по сравнению с ними – сущий ангел. Ха-ха! Насмешил сам себя. А они-то кто такие? Они-то и есть… Тянут лямку. Небесное воинство, со всеми вытекающими. С бригадным генералом-архистратигом, строжайшей иерархией и чисто армейской субординацией. Интересно, как по-арамейски «Никак нет!»? Или «Не могу знать!»? Неужто и у них дедовщина, второй устав, построения после отбоя? Серафимы напрягают власти, или, там, силы, заставляют стирать виссоновые портянки, до блеска натирать золотые бляхи. Ха-ха! Выходит, и в самоволку ходят. Точнее, летают. Тогда сыны Божьи увидели дочерей человеческих, что они красивы… Отсюда и рабское подчинение. Дисциплина – это душа армии. Принял присягу и, значит, себе не принадлежишь, самоотверженно переносишь тяготы и лишения армейской жизни, исполняя приказы командиров, не жалея живота и папороток, вершишь горнюю волю во имя высшей цели – защиты родных рубежей. И, однако же, – с такой фамилией! Даже переспросил. Думал – издевается. Лейтенант Евангилиди.

«Напиши…» – говорил-уговаривал. «Всё, как было. Ничего, – срывался на крик, – не утаивай! Ибо всё тайное становится явным».

А в начале всё спрашивал: «И стоило огород городить?». И всё как бы с намёком и, даже, с участием, якобы, как посвящённый – посвящённому. А сам всё по рёбрам, по почкам носком своего форменного ботинка. Гнусный ботинок. Как ни уворачивайся, всё равно допытает на прочность и сердце, и внутренности.

Огород городить…Час прошёл, а ответа он так и не услышал. Червоное золото его лейтенантских звёзд и вставных зубов растворилось в пунцовых соплях и поваренной соли кровавого пота. «Напиши!» – трубил. «Напиши! – вопил, возводя к нестерпимому визгу. – Ничего не утаивай! Яви своим потаённым мыслям явку с повинной!». «В молчанку играем и пускаем розовые пузыри?! Вынуть трепетные зубы?!. Пжалста! Теперь самое время пророчествовать! Чего ржёшь, скотина? Ещё не время?! Ну?! Явки, пароли, маршруты следования?!»

Рёбра и почки чутко ловили малейшие перемены в методологии гнусных ботинок. С носка, «щёчкой», пыром, опять с носка… Солнечное сплетение – как сетка ворот аутсайдера. С игры и со «стандартов». Растёкшийся юшкой мяч поставлен на точку. Костяная нога примеривается и мерно отходит, потом разбегается!..

II.

Ого. Как у Гоголя. Как у Леннона. Два блюдца и посередине – Л-эпентетикум. Оле-оле, оло-оло, Ормо. Как на сайте cube-arte. Леннон и Че: один в своих очках, второй в своём берете. И оба – в кислотных тонах. Imagine. Дословно – «вООбрази». Опять о-о-о! Имидж – ничто. Человек – это будущее человека. Че – Че. Энтелехия человека. Энтот летёха! Che ti dice la Patria?1 Хотя де ла Серна очков не носил. Берет дон Кихота с пиратскими саблями. От беспечного мотоциклиста – к боливийской голгофе Ла-Игуэрры. «Бедненький Че, помоги отыскать мне корову…» Омо, оро… Ормо. Сукин сын. А ведь мотоцикл – те же очки. Два колеса, V-образный двигатель – Л-эпентетикум. У Гоголя, правда, на носу, а у майора это пустое место. Рим – мёртвая бабушка. Амор. Дристан и Изольда. «Днестровские зори». Неужто замыслил эту хвостатую чудо-юду поиметь? Ай да!.. Вот образина! Рыболожец!.. Из пучин – на водное ложе. Оло, оло! Кажется, в «Дневнике мотоциклиста» описано, как индейцы вступали с сомом в половую связь. Тогда сыны касика узрели дочерей сома, что они красивы. И пошёл род водяных и русалок. Поплыл… Горное озеро. Мглисто-зелёные воды. «Бедненький Ормо…» Нечего огород городить! Огород – дорого! На Днестре не стреляют. Днесь – стрелы. Мглисто-зелёные воды. Л-эпентетикум. АПЛ «Курск». Спасите наши души!.. Тук-тук… «Спасайся, кто может!». Тот монах говорил, когда мы с Таисьей в Старом Орхее… Или, может, молчал? Безмолвствовал. Крест растёт, и на нём цветёт солнце. Реут – дряхлый уж. Греется на камнях. А Днестр – балаур, питон, анаконда – шелестит своей глянцевой кожей от каменной Грушки до Незавертайловки. А потом – край света, низвержение в Милуешты. Проглотит и не подавится. Ам!.. Троглодит. Тук-тук… Еу ам… Во чреве атомного левиафана. Общаемся с семьями моряков. Верным курсом идём, товарищи. Погодите три дня… Направление – очень важно. Восходить. Вверх по реке. Против течения. Полна чаша – слободзейская житница, Днестровск – город энергетиков. Город-спутник. Энергия – осуществление. Незавертайловка – капля на ободке чаши. Чужие здесь не ходят.

Чтобы взойти, в начале надо спуститься. Восьмиконечному не так-то легко. Три ступеньки – пролёт, три ступеньки – пролёт. Под сенью хохотушек-резвушек. От Каменки – вниз, через Рыб, мимо дуба Бульбы – ого Гоголя, люлька моя… – к Дубоссарской стене, плачет Л-эпентетикум – армянский дудук, опрокинутый Арарат в потёмках светлейшего князя Григория, молохом мелет, прямо по курсу идёт пароход. Хлюп-хлюп, грёб-грёб. Тея, Спея, Токмазея, Красногорка и Бычок… Колесо фортуны солнечной плациндой катится по сточному жёлобу мглисто-зелёного змея. Катится, пока не прикатится под прохладный покров омофора. И тогда уже всё в новом свете: New Нямец, и путаются исихазм с хилиазмом. Вёдро упиться вина из ведра, душ для души. Мы их душили-душили… Верным курсом. Апэ, апэ2… Чашу воды. Время вышло. Истекло… Чашу за час. Модный зачёс. Товарищ лейтенант. Лейте, лейте еще, энтотлетёха. Осуществимся по руслу, от истока до устья. Страшная месть, что-то в ней есть. Л-эпентетикум на конце. Только гречески. Огород городить, огород – дорого, город дорог, ноль – л’он. Средиземноморский лён с примесью египетского щёлка, с вкраплениями билирубина и флавоноидов. Хилиазм, весь в льняных полотенцах, тканных в ёлочку, является в тишине исихазма. День тишины, да-да, день тишины перед выбором. В лоб тебе, лопни твоя душа. Полис, страхование от увечий. Терзайся полегче, террорист хренов. Плечист, гонорист, истово в тире стреляй. На дне полежи. Для пользы дела. Скормим рыбе тело. А потом приходи гулять по мглисто-зелёной, вдвоём. Через весь водоём – и что из того? Энтот летёха – тщедушный малёха. Вотще рвалась душа моя. Тук-тук… Каменный мешок. «…Верным курском». Отче, Отче… Если только можно, принесите мне чашу. Поднимите мне тело. Ого, лестницу давай, лестницу-чудесницу! «Чудесница» – чудное кафе, а в засаде – пивная «Арго». Аргонавты по фене ботают, как доктор по латыни, на рыбьем базаре чирикают. Чудище проглотило Орфея. Иону сбросили в пасть. Троглодит. Оно его ядит, а он на него глядит. Тело съело, а голова – как из олова. Оло, оло, поплыло. В воде не тонет. Вниз, по сточному жёлобу мглисто-зелёного. Лаур-балаур, питоном вьётся – не даётся, а Орфей-неофит плывёт и – говорит. Менады – не надо. Флавоноиды. Сначала надо спуститься. Мне бы во ад. Куда тебе надо, гад? Да ты у меня будешь ползать в своём же говне, ходить под себя… по сточному желобу. По лбу, по лбу… Энтотлетёха… Отвечай, где затаили золотое руно? В рунете ищите, ору. Я его там нашёл. Всё дело в руне. Затаили. А Тая при чем? Вот гад ползучий ход морских. Ищите в иле. Или-или. Если только можно, Авва, не кричи. Хоть шерсти клок, Ионаш – агнцем скок, чобэнаш, да не ваш, за мной – Карагаш. Окороти пыл, я в Коротное приплыл, не меси – не глина, в Глином смерть длинная, на шее обруч, ричи бедный, чёрно-белые Чобручи. Чингачгук – большой змей. Лаур-балаур. Рыболов – оло-оло – на мглисто-зелёное ложе. Поймай Иляну-косынзяну за косу и волоки в пойму. А нет косы, не сцы, как жар-птицу – за хвост. Хвост – тот же «Норд-ост». Верным курском идём, товарищи… Террорист неказист. Полный Екклезиаст! Отгадай разгадку: балаур повстречал змеёныша? Ага, энтотлетёха! Старуха Изенгард! Страховой полис. Ого, образина! Страхолюдина. Каменный мешок, по полу – ледок. Коврик бы, на маленьком плоту. Газетку постелил. Днестр и Турунчук! Энтотлетёха… Людей есть, всех окрест. Слободзея, слобода, зреет запорожская беда. Пчёлы жалили – сжальтесь над Франей. Ты казала у субботу: у дуба Бульбы, Эх, гульба! А бусурманы отвезли Бульбу в Стамбул и сбросили с башни на крюк. У самого Чёрного моря. Насадили оселедец, как живца. Ловись, сом, большой и маленький! Он сом, она самка. Карош, наташка! А Тая при чём? Смуглянка-молдованка, илянка-таитянка. Столбовая дворянка пуще прежнего борзеет: «Хочу быть владычицей морскою!». И закинул старик спиннинг…

III.

Газета лежала на столе лейтенанта, как раз к нему заголовками и передовицами. Как бы небрежно брошена. Но видно, что специально выложил и развернул. Это, значит, на живца ловит. Ну, и поймал. Тащи, тащи свою леску, вываживай. Сам нырну в подсак, без малейшего сопротивления. Только бы разрешил…

– Что,  интересуетесь… местной периодикой? – с ухмылочкой говорит и сигаретку закуривает.

Дразнится, гад, подчёркнуто вежливо. На утреннем ещё допросе «тыкал» вовсю – и местоимением, и ботинками с кулачищами. А тут вдруг нате вам. Это значит, плохой и хороший следователь в одном флаконе. Вот как жирная типографская краска на газетной бумаге. Янь и Инь, добро и зло, Ормо и чудо-юдо…

Газетка известная. Рупор столичной жизни. Чёрным – по белому: «Днестровская правда». Ниже – заголовок, мощным, лоснящимся типографской краской, кеглем выдавливающий «правду» из периметра полосы:

СРОЧНО В НОМЕР:
ДНЕСТРОВСКИЙ МОНСТР МНОЖИТ ЖЕРТВЫ

Кровавое злодеяние омрачило светлый праздник выпускных балов. Ужасная трагедия произошла сегодня на заре в водах седого Днестра возле столичной набережной. Несколько ребят из числа выпускников, взволнованные и, потому, разгорячённые праздником, решили немного освежиться и, раздевшись, вошли в реку неподалёку от берега, возле городского пешеходного моста. Внезапно, в месте купания подростков разверзлась огромная воронка, которая в считанные мгновения поглотила несчастных. Прохладные днестровские воды в ту же секунду обагрились, но не свет восходящего солнца явился тому причиной.

Свидетели утверждают, что видели в пучине ужасающую, окровавленную пасть громадного чудовища. Именно в ней безвозвратно канули несчастные, только-только ступившие на порог взрослой жизни. Такая же участь постигла и нескольких смельчаков-добровольцев, бросившихся на помощь тонущим. Очевидцами происшествия стали многочисленные нарядно одетые родители и выпускники, которые в момент трагедии находились на набережной, чтобы по доброй традиции всем вместе встретить восход светила.

Район набережной до сих пор оцеплен правоохранительными органами, однако, нашему корреспонденту удалось побеседовать с некоторыми из участников этих ужасных событий. Они находятся в состоянии шока. С ними работают психологи и следователи. Представители правоохранительных органов пока не дают комментарии случившемуся, однако, нашему корреспонденту удалось выяснить ряд важных подробностей. В частности, до сих пор официально не объявлено количество жертв, однако, как выяснил наш корреспондент, в воде в момент трагедии находились от трёх до пяти выпускников. Кроме того, наш корреспондент располагает полученными из первых уст данными о том, что среди жертв монстра находились и медалисты! Так же, несмотря на препятствия, чинимые блюстителями правопорядка, нашему корреспонденту удалось выяснить, что информация о седых детях оказалась досужим вымыслом. Почвой для столь сомнительных выдумок стал тот факт, что один из выпускников является от рождения альбиносом. По этическим соображениям наш корреспондент не сообщает фамилию выпускника и номер школы, которую тот закончил. «Днестровская правда» спрашивает: кому выгодно раздувать слухи о случившемся и сеять панику накануне важнейшего события в жизни государства – выборов Президента нашей непризнанной, но непокорённой республики?

Пользуясь случаем, хочется напомнить, что специальным распоряжением главы госадминистрации, выпущенным накануне и опубликованным на страницах «Днестровской правды», участникам выпускных балов было категорически рекомендовано воздержаться от встречи восхода солнца на набережной, вследствие сильного паводка и подтопления всей приречной городской черты, а также в свете инсинуаций вокруг пресловутого Днестровского Монстра. С горечью остаётся констатировать, что худшие опасения подтвердились.

А ведь беды можно было избежать, прислушайся учителя, родители и дети к голосу столичных властей – к голосу здравого ума и истины, рупором которого является наша газета. Правоохранительные органы не исключают возможности того, что данное происшествие является тщательно спланированной провокацией одного или даже группы глубоко законспирированных террористов, которые стремятся во что бы то ни стало посеять панику и страх в сердца и души приднестровцев, и сделать всё, чтобы сорвать приближающийся праздник торжества народного волеизъявления.

IV.

Жизнь моя – сплошная метафизика. Появился на свет в Парадизовске, в 1992 году, в непризнанном государстве. На мой глупый вопрос: «В какой стране я родился?», мама сухо отвечала: «Когда Союза уже не стало». Так, с малых лет, зафиксировалось у меня ощущение отсутствия как данности, зияния на том самом месте, где должно быть сияние. Или в то самое время. Эта странная нестыковка моего «где» и маминого «когда» до сих пор меня мучает. В каком смысле? В онтологическом.

На девятом месяце беременности мною мать, схватив моего старшего брата за руку, бежала через Бендерский мост, под обстрелом пулеметов опоновских БэТээРов. Они били в четыре ствола с набережной, там, где к мосту устремлялась улица Ленина… Да-да, именно там, где горит сейчас Вечный огонь. Наш бендерский дом на улице Ленина сгорел в тот самый день, когда я во весь голос заявил о себе в Парадизовском роддоме. Потом, годы спустя, брат показал мне это место. Теперь там мини-маркет.

В Парадизовске я закончил школу, в прошлом году – физмат в нашем универе. И мой аттестат, и диплом о высшем образовании отпечатаны на бумаге с водяными знаками и заверены мокрыми печатями, но они не признаются ни одним государством – членом ООН. То же касается и моего паспорта. А не мне вам объяснять, чем это чревато, в контексте международного права. ООН, понимаете ли… Это всё равно, что ты звонишь, кому угодно, а у них – у кого угодно – телефон с АОНом. И этот гадский АОН ни за что не хочет тебя определять, и, как следствие, ни одна падла – кто угодно – не желает с тобой разговаривать. Прямо как полковнику никто не пишет, только на новом витке информационных технологий.

О, вы в звании подполковника!? Надеюсь, сдуру я не накаркал ничего личного? Сто лет до приказа… Это, знаете ли, делает честь… Лучший способ сказать – это сделать. Любимая цитата председателя нашего товарищества. Так, знаете ли, народнее выходит. Мысль народная – крайне важна. Надеюсь, картина иррационального моего бытия обрисована достаточно внятно? О каком рацио может идти речь, если моя жизнь иль ты приснилась мне, во чреве ещё, в зародыше была метафизикой?

V.

Де-Факто и де-Юре… Два самовластных аристократишки, неведомо как возымевшие деспотическую сласть над всеми иными-прочими. Узкая полоса приднестровского чернозёма оказалась предметом остервенелой тяжбы этих принцев крови, эдаких «Де» – французиков из Бордо, спорным пограничьем их феодальных доменов, фонящих продувными геополитическими и магнитными полями. Это к вопросу о роли в истории аристократов крови и духа и прочих кабальеро. Вот, к примеру, де ла Серна, он же – де Че. Де Че? ³ Che ti diche la Patria? Попробуй, ответь на вопросец, когда он ребром, да, к тому же – адамовым. Отсюда весь этот гравитационный хаос, аномалии и чудеса в решете, перехлёсты рафинированнейшего личного спасения и пещерного анимализма. Да-да, каким странным это вам не покажется, но истоки произошедшего я усматриваю именно в этом перекрестье.

Некая прореха в реальности, люк без крышки на неосвещённой проезжей части, разлом, окно, дверь, прорубь, колодец, лаз, скважина, пробоина в бытии, соединяющая звёздное вещество и темную материю, сей мир и трансцендентальный, если хотите, – потусторонний. Почему же нельзя допустить, что в эту щель, сифонящую из небытия сквозняками, надуло к нам и какое-нибудь хтоническое безобразие, навроде Днестровского Монстра?

Вы вот смеётесь, а уверенности-то в голосе нет! И потому я настаиваю: оба слова с заглавной буквы. Да, и в протокол прошу внести именно так. Нет, нет, не нагнетаю. Элементарный респект. Уважение. Такова установка председателя нашего товарищества. Он формулировал это коротко: ос. Вы абсолютно правы, именно в духе восточных единоборств. Впрочем, стороны света не имеют здесь никакого значения. И рыба не только не исключение, а наоборот. Помните, старик и море? Прежде чем убить рыбу, надо испытать к ней уважение и даже её полюбить… Нет, вы не так поняли, никаких извращений, никакого ихтиоложества. Сугубо в платоническом смысле, в свете выше изложенного тезиса о метафизике. О, спасибо за комплимент, гражданин начальник. Что-что, это не комплимент, а правда?

Где-то я эту фразу  слышал. По-моему, в старом советском фильме про фашистов и партизан-подпольщиков. «Днестровская правда»? Нет, нисколечко я не юлю. Просто пытаюсь рассказывать, действительно, с самого начала. Всю последнюю неделю только этим и занимаюсь. В смысле? Отыскиваю его. Вот лейтенант Евангилиди на мои искренние попытки дойти до истока реагировал крайне нервно. Ах, вы в курсе, ознакомились с протоколом допроса и даже внимательно его изучили… Что? Поток сознания, достойный автора «Улисса»? О, вы мне льстите, гражданин начальник. Приобщённость к Улиссу делает вам честь, гражданин начальник.

О нет, поверьте, никакой приобщённости к приблатнённой казёнщине в этом обращении нет и в помине. Ведь вы тоже гражданин нашего государства – маленького, но не покорённого, не определённого в границах миров материального и метафизического. Даже приятно, знаете ли… Сопричастность общей метафизике. Как будто мы с вами набраны в команду одного корабля – скорлупки-судёнышка, которое – всем ураганам в лицо – прокладывает себе курс в штормовом океане юридически признанного мирового сообщества. Что вы говорите?.. Управление по ограждению конституции? Я ж не знал… это знаете ли… Есть в этом ограждении нечто гражданственное… Наполняет некоей значимостью, налагает ответственность. Ведь это всё равно, что… перед лицом… ну, не капитана, но, как минимум, штурмана, или боцмана… не вполне силён в судоходной иерархии.

Нет, нет, что вы, упаси меня Бог, нисколько я не лукавлю. Мы-то сплавлялись на утлых плотах. Иерархия «Огорода»? Ну, нет, это уж совсем глупость. В товариществе садоводов и виноградарей «Огород» всякая иерархия отсутствовала. Наличествовал председатель, согласно устава. Да, да, Ормо. Нет, фамилии не знаю. А может, это фамилия и была. Почему «была»? Не знаю, оговорка, формула речи. Есть, конечно, есть. Как «нет»? Никакой он не Ормо? Так-то вот: вроде знаешь человека, общаешься с ним, а потом вдруг – бац! Выясняется, что и нет его в помине. Позвольте, это всё равно, что у скорлупки-судёнышка обнаружить бездонный трюм. Подпольная кличка? Что вы говорите? Метафизика? Ха-ха, вот уж, действительно, куда без неё.

Милуешты?.. Нет, гражданин начальник, не знаю ничего. А что, есть такое село? На самом бушприте нашего приднестровского парусника? Смотря, что считать кормой. И вы не лишены словесного изящества. Браво, браво, ценю. Да не лукавлю я вовсе, прости меня Господи. Я же сказал: юрфак. А в географии сызмальства был не силён. Как неправда? Не «Днестровская»? «Пятёрка» и в школе, и в вузе? А откуда вам?.. Браво, браво, невооружённым взглядом видно могущество возглавляемого вами ограждающего управления. Защита конституции непризнанного государства – это всё же не шутки. Так сказать, трансценденция в кубе. У нас вот была в Парадизовске площадь Конституции, так теперь не стало. Исчезла, как разматериализованное тело. Нет, я же сказал: филфак. Никакого истфака и в помине. Впрочем, какая разница, если эти мокрые печати не признаются ни в одном, ни в тридевятом?.. Правовая риторика? Рецидивы вирусов, коих я набрался, подвизаясь в предвыборном штабе Пересветова. Ни о каком предательстве не может быть и речи. В штабе я исполнял функции системотехника, что ни коим образом не подразумевало мою душевную преданность данной персоне. Ни голосом, ни словом – это я вам голословно заявляю. То есть, словом и голосом. Впрочем, возможно, подразумевало. Признаю. Но ведь и Савл обратился в Павла. А тут, в метафизическом плане, сами понимаете, и не такие метаморфозы возможны. Простите, вот, к примеру, ваша подвешенность? Нет, нет, в прямом. В воздухе, в позе лотоса. Ах, левитация! Помогает циркуляции мысли? Понимаю, вернее, силюсь осмыслить всеми фибрами своей ограниченной, приземлённой природы. Знающие рекомендуют с данным цветком быть осторожнее, а то ненароком откусишь лепесток и начнутся преображения. Вроде даже как из патриота в манкурта можно оборотиться. Там уже не то что статьи конституции, а маму родную забудешь…

Основной же закон подразумевает основу фундаментальную, так сказать, базис, а поскольку в нашем иррациональном хронотопе всё перевёрнуто с ног на голову, сей фундамент, соответственно, и оказывается наверху, что впрочем, нисколько не принижает его главенствующей роли. Наоборот, возвышает и подчёркивает, сообразно материальнейшим границам твёрдого тела. Так что данная левитация в позе лотоса весьма вам к лицу и по должности. Образ, можно сказать, красноречиво давлеет.

Да, да, именно образ… Ах, вы по поводу нашего Кандидата!.. Тут, как раз, наоборот, – никакой метафизикой и не пахло. На фоне нашего Кандидата реальнейший, на первый взгляд, Пересветов выглядит, простите, как тень отца Гамлета. Пояснить? Извольте: в силу своей тварной, сиюминутно-преходящей сути в противовес неизбывно-нетленному образу нашего кандидата. Да видит меня Кандидат, никого оскорбить и в мыслях не было. Тварный в смысле… ну, хотя бы собора всей твари… Да не СОБРа, а собора… И, опять же, в полном соответствии с нормами международного права. А что может быть рациональнее, физически ощутимее сих норм, хочу вас спросить?

На каком основании? Да на основании того незыблемого постулата главы первой – Бытийной – основного закона, согласно которому, «сотворил наш Кандидат человека по образу Своему, по образу Кандидатскому сотворил его» (заглавные буквы прошу занести в протокол). Избирательному кодексу? Не противоречит, ни коим образом, особенно в части пассивного избирательного права. Более того, по итогам разбирательства, инициированного конкурентами нашего Кандидата, было вынесено судебное решение.

В свете поступательного гармонизации нашего законодательства с юридическим полем Российской Федерации, полноправно глобализированном в домен Де-Юре, а также, что не менее значимо, в соответствии с избирательным кодексом Приречья, наш Кандидат имеет неоспоримое право баллотироваться в президенты. Сей непоругаемый факт был блестяще доказан в переполненном зале городского суда Парадизовска, адвокатом нашего Кандидата, знаменитым московским защитником Генрихом… Ах, вы в курсе? Пардон, мог ли я предположить обратное… 

Доказательная база на процессе мастерски строилась на множестве неоспоримых артефактов, с привлечением фото, видеодокументов, тщательно фиксирующих многообразие иконописных и ликов нашего Кандидата, начиная от византийских мозаик, изображений в фресковых катакомбах св. Калликста и древнерусской иконописи и заканчивая графическими новациями молодых церквей Азии и Океании, являющих его чернокожим, с узким разрезом глаз, или даже сидящим – вот точно как вы, господин подполковник, – в позе лотоса. Нет, нашему лотофагия не страшна. Всё позволено, но не всё полезно, знаете ли. Ведь и наш Кандидат, уже после воцарения в должности, вкушал рыб жареных…

Так же высокочтимому суду были предъявлены результаты многочисленных лабораторно-химических исследований, в том числе, исследований Туринской плащаницы, произведёных Оксфордской лабораторией и более свежего анализа данного предмета, выполненного судмедэкспертами федеральной службы безопасности Российской Федерации. Вниманию парадизовских судей, сотен зрителей и десятков журналистов, присутствовавших в судьбоносный момент блистательной адвокатской речи, были представлены авторитетнейшие выводы докторов-«фээсбэшников» из института криминалистики, которые с присущей им скрупулёзностью воссоздали настолько точный физиологический портрет нашего Кандидата, что он не только снял все вопросы относительно существования его как личности, но и избавил его впоследствии от прохождения медицинского освидетельствования и получения медицинской справки, необходимой среди прочих документов, подаваемых вместе с подписными листами для регистрации в избирком.

Что вы говорите?.. Нет, нет, подчёркиваю: ничего сверхъестественного. Наоборот, выводы сделаны со свойственной судебной медицине натуралистической, или, я бы даже сказал, патологоанатомической сухостью стиля, которой бы позавидовал и Чехов. В моей памяти отчеканилось каждое слово, в гробовой тишине зала, с размеренностью метронома, озвученное хорошо поставленным адвокатским голосом:

Беспорядочно распластавшиеся, волнистые волосы обрамляют сравнительно узкое лицо, с короткой раздвоенной бородой и усами. Правый глаз закрыт, левый слабо приоткрыт. Над левой бровью капля крови. Тонкая носовая кость перебита от удара с левой стороны. С левой стороны лицо над скулой разбито, есть следы отёка. Справа от рта пятно от крови. На голове видны следы колючего венка, сплетённого не обручем, а в виде шапки. На руках – в запястьях, и на ногах сквозные раны. Правый бок пронзён, тело исполосовано ударами, судя по характеру увечий, нанесёнными римским бичом со свинцовыми шипами. Несмотря на то, что лицо несёт следы ударов и кровоподтёков, оно проникнуто величием и покоем.

Нельзя не признать, что оглашение данного описания вызвало в зале судебного заседания настоящий ажиотаж, повергнув в состояние обморока секретаря суда, нескольких слушательниц и одну тележурналистку. Последовавшие затем детали лишь усилили впечатление. В частности, обнаруженные в выцветших бурых пятнах на полотне гемоглобин, билирубин и альбумин подтвердили, что данные кляксы не что иное, как запёкшаяся кровь. Кстати, зафиксированное экспертами повышенное содержание билирубина свидетельствовало о том, что наш Кандидат подвергался изуверским пыткам. Сей факт позволил адвокату потребовать занесения в протокол тезиса о том, что в прошлый раз, во время выдвижения нашего Кандидата на трон, против него и его команды применили недопустимые методы не только контрагитации, но физическое давление. Инци-инци… Набор хромосом в лейкоцитах безоговорочно констатировал мужской пол нашего Кандидата. Также была идентифицирована группа крови – IV (АВ).

Конечно, римский бич – это убедительно, но никто не отменял и римское право. Для усугубления итогового слова адвокат привлёк огромный корпус извлечений из канонических текстов и сопутствующего круга апокрифов, уложений Вселенских соборов, трудов отцов церкви, искусно перемежаемых с перлами отцов юриспруденции. Подобно единовременно выстроившимся в затылок высочайшим пикам Анд и Гималаев, Альп и Карпат, Кавказа и Алтая, Памира и Тяньшаня, шеренгой богатырей духа прошла перед лицами слушателей многомудрая гряда свидетельств, в коей чеканили шаг непререкаемые Евангелисты, Дионисий Ареопагит и блаженный Августин, досточтимые Лампридий и Евсевий, преподобные Исаак Сирин и Иоанн Дамаскин, Андрей Цареградский и Иоанн Лествичник, Фома Аквинский и Николай Кузанский, Сергий Радонежский и Паисий Нямецкий, мятежный Аввакум и Иоахим Флорский, беднячок из Ассизи и блаженная Матронушка.

С одобрения судьи к итоговому протоколу заседания было приобщено также письмо, отправленное в адрес нашего Кандидата руководителем государства Едесского Абгаром V, а также ответ, написанный данному президенту собственноручно нашим Кандидатом. Обозначение должности главы государства здесь видится принципиальным, особенно в свете диахронии и синхронии, унификации и глобализации, прав и свобод, и, в русле выше названного, означенного Флорским (за что Иоахим и отгрёб по полной), поступательного движения теократии по пути демократизации. Кстати, впоследствии эпистола президенту Едессы была использована при составлении письменного заявления нашего Кандидата в избирком, требуемого в обязательном порядке наряду с мед. справкой и другими бумагами. Нет, совпадения с жемчужиной у моря как раз неслучайны. Вернее, они вовсе отсутствуют. Так и понимайте. Да-да, вы правы опять история географией. Как раз в рукописном отделе Одесского областного архива. При раскопках в Корсуни, среди вещей, якобы принадлежавших Андрею Первозванному. Смею заметить, что именно из Едессы берёт начало одиссея плащаницы, длившаяся всю эру рыб и ныне приведшая её в Турин. В Итаку ли?

Все эти факты, озвученные в суде не без адвокатского апломба, но с впечатляющей силой, воздействовали на присутствовавших в суде необоримо, особенно на женские органы зрения, коими, как известно, являются сердца представительниц слабого пола, столь чуткие, возможно, вследствие того, что они перекачивают кровь, содержащую иное, в отличие от мужчин, количество лейкоцитов. Точно каменные глыбы, обрушились на судей и взволнованную толпу вопиющие свидетельства и факты. Экзальтация достигла своей кульминации, вызвав разброд и шатания, принудив представителей властных органов – не столь чутких – к некоторым мерам усмирения, однако, не в пример более мягким по сравнению с римским бичом. Люди взалкали истины, а следует отметить, что председательствовала в суде женщина.

Совокупность упомянутых и прочих обстоятельств (в том числе, никем не предполагаемая глубина обморока секретаря суда) в некоторой степени задержала оглашение итогового решения, но, однако, не повлияла на безоговорочность окончательного предписания. Оно и стало основанием для регистрации нашего Кандидата в избиркоме. Так вы в курсе? Ознакомлены со стенограммой? Местами даже зачитывались?.. Право, это делает честь вашей усидчивости…

Теперь, сами понимаете, остался только один шаг, он трудный самый. Воробьиный скок. Отдать голос.  Конечно, не всем. Но каждому. И в первом туре, в дружном хоре-соборе всей твари, воспоётся осанна победителю. Убедительная и безоговорочная, радостная глассолалия Аллилуйи. Нет, у меня на этот счёт ни крохи корма для пираний страха. Как чему радоваться? Конечно же, ему. Помните, как вопрошал шукшинский Прокудин: «А есть ли он, вообще, в жизни? – Кто? – Праздник?» Всё равно, что, борясь с блевотворной нудотой, до корки почти догрызть сорок тысяч клинописных табличек эпопеи «В поисках утраченного праздника» и – бац! – вдруг обнаружить: вот он, Апрель, на пороге, явился, пусть запылился, но лёгок, лёгок-то на помине!

Первые основные законы писались-то на камнях, высекая тем самым незыблемость основного закона, неподъёмность детоводных скрижалей. Вот и стращал дряхлый гимнописец, нарядившись в майорский макинтош Дяди Стёпы: «У-у-у!.. убудет с вас праздник непослушания!». Укрылся от света в прохладной тени собственных бейсболок-бровей и науськивал, чертил на песке своей костью-тростью прислужник десяти безбожных каганов: «В нашем детском саду без римского бича – никак!». Во саду ли, в огороде… Не ведал он, ветхий, покоривший и добро, и зло, что сроки пришли и все вышли. И закон отиде, благодать же и истина всю землю исполни. Да никакие это не сказки. Вы, судя по всему, где-нибудь в шестидесятых родились? Да оттуда: глубоко сижу, высоко гляжу, хе-хе… Время было такое: Хрущёв-взрывотехник, де ла Серна-марксист, Леннон – no religions too. Словом, по-хлебниковски: вместо веры – мера. Изнищал-то весь дух – тот, что исполни – выветрился в прободение, устроенное Юрием Алексеичем. Но неисповедимы и нищие духом… И марксист-герильеро осуществился в «бедненького Че», наименьшим богатством своим, обретённым в Ла-Игуэрре, едва ли не превзойдя беднячка из Ассизи. Свой, знаете ли, «Форбс» наизнанку. Скупые нищие. Ведь Кузанец не даром высчитывал, что абсолютный минимум равен абсолютному максимуму. Так что никакой, гражданин подполковник, сказочной подоплёки тут нет и в помине. Всё вы про второе дно да подполье трюмите. Нет, усердие я понимаю, и даже ценю… Был у нас в армии один, подполом его называли, как раз по причине двух звёзд, только они, не в пример вашим, были наималейшими – абсолютный минимум. Ах да, Милуешты… Умолкая, молю, на лифте стыда низвергаясь ниц. Под подол средиземноморского льна. Вот вам и подпол… Сказка с несчастливым концом, а никакой не идеализм! Приплетите ещё хилиазм с исихазмом. Но зачем же плети! Римский бич. Эх вы, Милуешты! Виноват, искупаю. Тяжек молох о восьми зубцах. Купаться! Бултых и – день тишины, ибо без языка. Молчание – золото. Не чета дубликату ценного мглисто-зелёного груза «In God we trust». Вот, мол: молва, Милуешты, молчание. Чаяние умной молитвы – удачной ловитвы. Ловцу человеков или рыбы? Приплетены друг к дружке прессом чугунных крышек. Ибо не ведает старче, что в неводе – чудище. Ну и мудищев! Неуд!..

VI.

А знаете ли вы, что молдаване называют поминки праздником? Причём, именно в левобережных сёлах. Нет, конечно, ваше владение вторым государственным языком делает вам честь, но, пардоньте… Никакое не сэрбэтоаре. По-русски, именно: праздник.

Затея с походом принадлежала Ормо. На подручных тягловых микроавтобусах подняться до самой северной маковки Приднестровья – каменской Грушки, и оттуда на маленьких плотах, вниз по реке, сквозь бури, дождь и грозы. По пути останавливаться в прибрежных сёлах, углубляться внутрь суши, заходить в города, но при крайней необходимости.

Днестровская гладь лениво лоснится в лучах солнца. Днестр остр, он сочится, как тук с жирных кусков, взятых от самой шеи земли, нанизанных на шампур русла и поставленных на мангал полдневного марева. И ты скользишь по зелёному телу воды, над разинутой пастью пучины, настолько глубокой, что видны красноватые блики адова пламени на блестящих стенках ненасытной чудовищной глотки… Согласитесь, заманчивая картина, рождающая, особенно натощак, слюноток и волнительную пустоту в районе пупка. Ведь и прах, напоённый живительной влагой мысли, обретает силу гомункула. Так и идея Ормо с водным походом дыхнула в наши скукоженные полуденным зноем лица прохладным муссоном Атлантики.

Окна и Каменка вливаются в Днестр, мглисто-зелёный балаур ползёт в черноморово логово, потом: сероводородный мордор, Дарданеллы, Патмос, лазурь и Геркулесовы столбы, увитые виссоном муссонов. А дальше… Окна течёт в океан.

Великие цели сплачивают и рождают равновеликие намерения. По словам Ормо, по всему ходу следования мы должны были творить предвыборную агитацию, да плюс к тому ещё совместить с «повсеместным забором проб виноматериалов автохтонных сортов, проведением органолептического анализа и исследования физико-химических свойств».

Кузя, одержимый духом противоречия, тут же заартачился, заявив, что мешать политтехнологии и энологию в одну кучу нецелесообразно, и что нельзя объять необъятное. В товариществе он вёл бухгалтерию.

Кузин скепсис тут же не разделил Агафон, одержимый духом противоречия Кузе. В «Огороде» он числился секретарём и вёл протоколы собраний.  Белые одежды дозволялись в товариществе лишь этим двоим, ибо оба были кандидатами: Кузя – математических, а Агафон – филологических наук. Ибо оба были служители: один – Слова, другой – Числа, словно реинкарнации двух воюющих войск, этакие один на один – богатырь-схимонах Александр Пересвет и непобедимый мастер школы «бонч-бо» Мурза Челубей. Сойдясь, вмиг начинали спорить, по поводу и без, не говоря о собраниях товарищества, где гвоздём повестки дня всегда значилась дуэль между двумя непримиримейшими.

Вот и на Кузин коммент Агафон с жаром возразил, что ни один учебник алгебры не запрещает объединять предвыборный марафон и исследовательскую экспедицию. Наоборот, всё богатейшее собрание исторических и литературных примеров походов – ахейцев за Еленой и аргонавтов – за руном, скитания одиссеевы и Энея, второго – в переложении Вергилия и Котляревского, а потом – первого и Алигьери, в переложении второго, экспедиции Искандера и крестоносцев, русские хождения за три моря и по мукам, наконец, новейшие психоделические трипы Хантера Томпсона и Венечки Ерофеева – в подавляющем большинстве своём руководствуются идеей верховной власти, не избегая при этом насущной, самой разноообразной исследовательской деятельности.

– Да да Винчи еще говорил: «Нельзя хотеть невозможного!» – гулко стращал счетовод великой тенью титана Возрождения.

– А вот Хлебников говорил с точностью до наоборот: «Хоти невозможного!», – с места в карьер, с пафосом парировал секретарь.

Кузя в ответ заявил, что слоганы дебилов ему не указ, Агафон в накладе не остался и заявил, что ему, соответственно, не указ слоганы итальянских педерастов. Кузя, не согласившись с доводом оппонента, заехал Агафону в ухо, тот тут же двинул счетоводу по сопатке. И понеслось: сцепившись в рукопашной, кандидаты принялись нещадно тузить друг дружку и валять в пыли, превращая крахмальную белизну своих рубашек в бурые лоскуты… Ормо их разнял… Как щенят, растащил, хотя оба были немаленькие дяденьки: счетовод сухопарый, но жилистый, маслатый, а секретарь до похода, вообще, склонен был к полноте.

За загривки их держит, точно отряхивает, и терпеливо так урезонивает, что первый, мол, не был дебилом, а второй – педерастом. И произносит это так, словно виделся с обоими час назад. Его голосу, вообще, была свойственна непререкаемая убедительность. Что-то неуловимое в тембре. Говорил он не то чтобы мало, а скупо… Озвучивал факты. Или «да-да, нет-нет». В любом случае, спорить с Ормо желания ни у кого не возникало. Вот и тогда слова Ормо были восприняты, как свершившееся.

– Они были творцы… – говорит. – И слова их – об одном и том же. Ещё до революции, в устье Волги купец продавал чёрную икру и покупал картины. Вы слышали об «Астраханской мадонне»?

Он сделал паузу, дожидаясь ответа. Голос Ормо подействовал на бузотёров, как смирительная рубашка. Неистовые ревнители уже стояли на ногах и, как нашкодившие третьеклассники перед директором школы, отряхивали безнадёжно испачканную одежду.

Об астраханской мадонне слышал секретарь.

– А от кого ты слышал? – терпеливо спросил его Ормо.

– Ну как… – запнулся тот, перестав хлопать по своим брюкам. – Ну я, читал… От кого… Получается – от Хлебникова…

– И кто автор картины? – продолжал Ормо.

– Ну, кто… – стушевался секретарь. – Он и есть…

– Кто он?

– Ну, Леонардо… да Винчи…

Ормо произнёс:

– Астрахань – в устье самой длинной реки в Европе. «Нельзя хотеть невозможного» и «Хоти невозможного» – это одно и то же…

Возможность равна невозможности?.. Собрание и так донельзя взбудоражилось выяснением отношений между кандидатами, а тут, от тождественного столкновения молота и наковальни, головы наполнило гулом и звоном и повело по кругу. Слов председателя никто не понял. Начали спрашивать, требовать разъяснений. Но Ормо оставался нем, как рыба, и чем дольше он упорствовал, тем сильнее становился галдёж, перерастая в непролазную глассолалию.

Голоса… Как тогда, в Окнице, на празднике, в лучах солнца, сползающего по грани Моисеева кургана. Каменистые скаты окрестных сопок образуют треугольники с черепичными крышами времянки и дома. Они, становясь всё червоннее, пересекаются под прямым углом, превращаются в катеты, гипотенузы которых затеряны где-то в заполненной закатным золотом синеве.

Столы, накрытые прямо во дворе, составлены буквой «П». Буква – заглавная, прописная настолько, чтобы вместить всех собравшихся на праздник. Сорокадневные поминки справляют по матери хозяина дома. Старушка едва не дожила до своего девяностолетия. Проводить в последний путь душу Домны Васильевны собралось чуть ли не всё село, тесно переплетённое узами кровного и духовного родства – «нямурь», как они себя называют. Двоюродные, троюродные и прочеюродные, фины и нанашулы, разбавленные седьмой водой на киселе не только по окрестностям, но и по ближним и дальним сёлам и городам. Приехали и не поспевшие к похоронам бабы Домки правнуки и правнучки из тридевятых мест: Триест, Лиссабон, Нижневартовск, Москва.

Перекладина буквы образует президиум, за которым, возле батюшки и хозяина, посажены Ормо и Вара. Виночерпии движутся посолонь, вдоль «п-образной» подковы, дочерчивая окружность. На разлив поставлена молодежь. Я в их числе, большой фарфоровой чашкой черпаю из ведра тёмно-красную, венозную кровь и наполняю стаканы гостей и хозяев. Стакан по-молдавски – пахар, а чашку у меня в руках хозяйка и хозяин называют кана. Я стремительно осваиваю молдавский: то и дело прикладываюсь к кане, и с каждым глотком мой язык развязывается всё более в унисон с лимба ноастрэ4. Хозяйка, тётя Вера, такая же безутешная и бодрая, как и её муж, суетливо хлопочет между летней кухней и поминальным столом. «Ту ешть бэят бун…», – обращаясь ко мне, успевает похвалить она. Я всё понимаю и отвечаю: «Мулцумеск… доамна Вера». «Се фачем праздник…», – вздыхая, говорит хозяйка. Она добавляет, что я похож на её младшего сына. Ионел единственный из четверых её детей не смог приехать ни на похороны, ни на поминки бабушки Домки. Он сидит в итальянской тюрьме. «Ши, де фапт, еа ера непот фаворит буника Домка5», – говорит тётя Вера. Смахнув слезу и вздохнув, она торопливо уходит в кухню. А я всё понимаю и тут же вспоминаю Агафона. Во время пешего перехода Кузьмин – Хрустовая, карабкаясь вверх по склону, тот принялся разглагольствовать о горе Геликон и о волшебном источнике Иппокрене, описанных в «Метаморфозах» Овидия. Каждый испивший его тёмно-фиалковой влаги обретал поэтический дар. А вдруг плечистая краска разбудила во мне дух Эминеску?

Агафона теперь не узнать. Ещё час назад он изображал израненного партизана, водружённого со своими, истёртыми в кровь конечностями, на каруцу дяди Миши. А тут налицо форменное перерождение: слова сыплются из него, как из рога изобилия, и этот брандспойт красноречия однонаправлен. Напротив секретаря посажена черноглазая Антонелла – правнучка усопшей, приехавшая из солнечной Италии. Cредиземноморский шоколад золотит нежную кожу её красивого лица и обнажённых по плечи рук. Траурная гипюровая ленточка изящно обуздывает ниспадающее струение чёрных волос. Она застенчиво молчит и вслушивается с любопытством иностранки, внимательно вглядываясь в Агафона бездонно распахнутыми из чёрных ресниц-опахал, томными очами. Я наполняю агафонов стакан, потом наливаю Антонелле. Чёрный огонь высверкивает из опахал, и я шепчу секретарю, что слушательница вряд ли его понимает. Глаза секретаря застит бордовый туман, они стекленеют, как у загипнотизированного кролика. Он отмахивается от меня, как от мухи. Он заворожен смешливой игрой золотисто-смоляного сияния.

Агафон пропал. Он зовёт её «Тоамноокая». Его заплетающийся язык бормочет о волшебных дифтонгах, обладающих властью гипноза, подобно линзам из очков Леннона. Потом секретарь начинает нести несусветную чушь о крито-микенской зыбке, в которой, на волнах Средиземного моря, укачивалось человечество, и об укрытом на острове Буяне запутанном лабиринте, где легко заблудиться не только красавице, но и чудовищу, и о том, что в итоге прекраснейшей всё равно суждено спасение, и она выйдет из пены на поверженный ниц лазурный берег. «Ты право, пьяное чудовище!.. Это всё она – тоамноокая… оковала мне сердце, что твою дубовую бочку – стальными обручами…» – обращаясь почему-то в мою сторону, сокрушённо икает секретарь.

С каждым погружением чашки в чернила уровень падает, оставляя по эмалированной стенке ведра очередной ободок бордово-сиреневой, в разводах ватерлинии, или точнее, вайнлинии. Нарезной лесенкой чернильные кольца сходятся книзу, как на спиле ствола вековой сосны. Их бурые штрихи с вечнозелёными кронами сплошь покрывают окрестные склоны. Где-то там, на южном склоне горы, в сосновой чаще, сокрыта пещера с тайными письменами – Монастырище. Именно это место и древний скит, вырубленный в известняковом склоне при царе горохе является главной целью нашего визита в Окницу. Об этом ещё в Хрустовой, как бы по секрету, сообщает Агафон. На то он и секретарь, чтобы не хранить секреты. Об этом он якобы узнал от Вары, а та – непосредственно от Ормо.

Теперь я стараюсь при каждой возможности исподволь наблюдать за нашим председателем. Вот он поднимает наполненный венозной кровью стакан, внимательно слушая поминальные слова батюшки об усопшей. Вот произносится «вешникэ поменире»6. Ормо в несколько глотков до дна осушает стограммовый гранёный стаканчик, исполненный венозно-кровавых отсветов, и возобновляет прерванную с батюшкой беседу. Я черпаю из ведра, наполняя пустые стаканы, краем уха улавливая их диалог. Говорит батюшка, по-молдавски, а Ормо кивает, то и дело вставляя одно или два предложения. Разобрать на слух сложно, но вроде речь идёт о Дмитрие Солунском. В честь святого в селе построена церковь и справляется храмовый праздник села. Это сэрбэтоаре слышу несколько раз. Выясняется, что «Огород» окажет финансовую поддержку в проведении храма села.

В моём затуманенном мозгу возникает ощущение, что главной, не афишируемой целю нашего похода является устроение и участие во всевозможных праздниках. И неважно поминки это, храм села или концерт в поддержку нашего Кандидата. И вся эта затея с блужданием по сопкам и петля в Окницу через Хрустовую – никакая не случайность, а заранее выношенная нашим председателем затея. И какую добычу намеревается захлестнуть этим лассо ковбой Ормо? Неужели можно поверить россказням про тайные письмена, начертанные на скалах кресты и предвыборную агитацию? И почему молодчики Пересветова подстерегают нас на подходах к Каменке, с намерениями самыми серьёзными. Что ещё за герилья вперемешку с занимательным краеведением и политтехнологиями? Прав был счетовод, не ожидая от похода ничего доброго.

Решение идти пешком из Кузьмина в Окницу принял Ормо. Причиной тому послужил ряд событий, внешне между собой не связанных. Во-первых, вода. Воду мы хотели набрать ещё в Грушке, после того как собрали и спустили в Днестр оба наших плота и провели торжественный сход с участием местных. Посвятили его началу сплава и открытию грушкинского отделения товарищества садоводов и виноградарей (сокращенно ТСВ) «Огород». Грушкинцы внимали с интересом, задавали вопросы, переспрашивали. Особенно оживились, узнав, что в «Огороде», в отличие от остальных обществ и товариществ, членские взносы не собираются, а раздаются. По итогам схода к принесённой из школы парте выстроилась длиннющая очередь желающих. За ней сидели Агафон вместе с Верой, составляли списки неофитов товарищества, а Кузя выдавал им подъёмные взносы. Тут же, среди бумаг, стоял запотевший графин, наполненный тягучей, янтарно-рубиновой Ноа, или Ногой, как назвал своё вино радушно-рачительный Яков.

– Пейте, пейте, пока холодненькое, пока из погреба, – приговаривал руководитель грушкинского отделения садоводов и виноградарей, только что утверждённый на альтернативной основе. Плюс к графину, под парту, он и его земляки выставили ещё батарею из шести полуторалитровых пластмассовых бутылок с различными виноматериалами собственноручного изготовления. Запасы воды посоветовали сделать в Кузьмине, разъяснили, что в Грушке вода для питья слишком тяжёлая – много солей и, если кипятить, образуется толстый слой известкового осадка. И для полива не годится: чернозём со временем выдавливает из себя ту же самую извёстку, делается белым, словно солью покрытым. «Это из-за известняка. Карбонат кальция разлагается на углекислый газ и основания…», – будто бы размышляя, произносит Ормо. Он прямо здесь, возле парты, в присутствии Якова и других грушкинцев, даёт Вере поручение изучить вопрос приобретения товариществом для села Грушка гидронасосов, с попутной установкой на них специальных фильтров, облегчающих воду. Тонкие пальцы Веры со стенографической быстротою мелькают по клаве ноутбука, тут же, на глазах изумлённых селян, преобразуя распоряжение председателя в вордовский файл. В мою, распаренную янтарной Ноа душу закрадываются сомнения.

С водой решено по совету Якова и Ко. Спускаемся на плотах до Кузьмина. Там ситуация повторяется. Сход ещё более многочисленный и дискуссионный. Желающих записаться в грядки «Огорода» ещё больше, а тут ещё Ормо берёт слово и озвучивает нечто, похожее больше на предвыборный лозунг. Он говорит: «Время собирать камни ещё придёт. Сейчас время – камни разбрасывать!». Брошенный им клич получает неожиданно горячий отклик. Пожилой кузьминец, сплюнув в каменистый грунт, провозглашает: «Булыжник – оружие пролетариата… А у крестьян орудий этих – навалом. На то мы и каменские! На то мы и Родина Иона Солтыса!». Дед Артемий и односельчане также принесли образцы виноматериалов, среди которых сортовые образцы и купажи, производные от уже известной Ноги, а также Муската и прочих местных, белых и красных сортов, среди которых Ормо сразу выделяет один – с рассветно-малиновым тоном и пронзительной лёгкостью. Жители Кузьмина зовут это вино краскэ ку умэрь7, поясняя, что грозди у винограда, из которого оно произведено, широкоплечи, как треугольники с расширяющимся к верху основанием.

В самый разгар винно-геометрических построений выясняется, что дед Артемий является двоюродным племянником Иона Солтыса по линии отца героя – Сидора Артемьевича. Воинственный наследник Победы стар, но не дряхл. Он увлечённо и с гордостью повествует о своём героическом родиче. Ормо внимательно слушает. «Он повторил подвиг Александра Матросова, закрыв собой амбразуру где-то в Германии, за пару месяцев до 9 мая…» – «За три месяца… – уточняет Ормо, едва отрываясь от стакана с рассветным пламенем. – В городе Луизенталь. Это в Верхней Силезии». Дед Артемий живо и с благодарностью соглашается, часто-часто кивает, сообщая, что именно там дядя Ион и похоронен. В конце он сообщает, что Сидор Артемьевич до самой смерти сокрушался, что не смог побывать на могиле сына, и что так его героический дядя и лежит в далёкой, неприютной неметчине. В ответ, допив, Ормо говорит, что товарищество готово содействовать поездке деда Артемия или кого-то из родственников на могилу Иона Солтыса, помогут и с получением визы. В виду изумленных кузьминцев он подзывает к себе Вару и счетовода и просит их индивидуально и не откладывая заняться вопросом деда Артемия. Они терпеливо ждут, пока стремглав убежавший дед обернётся с данными паспорта, а Ормо предлагает присвоить вновь создаваемому кузьминскому отделению «Огорода» имя героя Иона Солтыса. Слова его тонут в шквале аплодисментов селян, разгорячённых полученными взносами и принесёнными флягами, а тем временем дед возвращается, и не только с паспортными данными, но и с участковым милиционером. Лейтенант Епур оказывается внучатым племянником деда Артемия. Согласно поступившей к нему информации, в сторону Кузьмина со стороны Каменки движется колонна в составе микроавтобуса и нескольких джипов с разгорячёнными сторонниками кандидата в президенты Цеаша, а, как известно, с подручными этого ненасытного олигарха, сырьевого магната и политического воротилы в одном баллоне шутки плохи, вне зависимости от того, разгорячены они или холодны, как лёд. Но дед Артемий, вдохновленный незамедлительным решением вопроса о поездке его в Верхнюю Силезию, заявляет, что этот Цеаш – похлеще упыря Цепеша: тот совел от крови своих подданных, а этот присосался упырём к телу отчизны и сосёт нефть и газ – кровь и душу родины, – а потом гонит их по трубам, накачивая фашистов, басурманов и прочих, недобитых весной сорок пятого. Под воздействием речей патриарха кузьминцы ощущают, как плечи их расправляются в ширь, пока не достигают меры, достаточной, чтобы отметелить заезжих молодчиков так, что мама не узнает. Пламя воинственных настроений гасит Ормо. Неожиданно, и для местных, и для рвущихся в схватку Зарубы и Южного Юя, он заявляет, что столкновения лучше избежать.

Вот тогда-то мы и двинули пешим ходом на Хрустовую. Вернее, двинули мы прямиком в Окницу, а в Хрустовую завела кривая. Вот и лассо, вот и петля. Схоронились в Хрустовой и тем самым разминулись с костоломами Цеаша. Стратегический маневр, который сберёг до поры наши несмышлёные черепушки от арматурин и бейсбольных бит. Тогда всё выглядело, как стопроцентный авось. Сбились и заплутали.

Ормо всю вину валил на Ноа, или, по бессарабски, – Фрага Албэ, или, по каменчански – Ногу. В вправду, кто же, как не она – Бело Отело, отяжелело-духмяным дурманом бившая в мозг и в голени – вдохнула в нас поначалу иллюзию неисчерпаемой энергии и тяги к свершениям, толкнула на пешее восхождение? Таков, неисповедим и запутан, оказался наш путь: шли в Окницу, а очутились в Хрустовой, сделав крюк почти в пятнадцать кэмэ. И это при том, что напрямую, партизанскими тропами от Кузьмина до Окницы, – всего два километра!

Агафон честил Ногу на чём свет стоит. Ормо соглашался, но больше для проформы. Во время пешего перехода он стал разговорчивее и веселее, даже местами шутил. Но меня было не провести. Пытливое, непоказное бдение подмечало малейшую рябь на глади его настроения. С каждым шагом прибывало в мозгу подозрений, донельзя нагружавшихся раздражением и досадой. Плескались они и кипели во мне, выстраивая в цепочки и звенья услышанное краем уха, увиденное краем глаза. И хотя досадовал я на себя, подсознательно вскипание это переводило стрелки на Ормо. На кого же ещё? Его же затеи. Герильеро, будь он неладен.

Всё дело в Тае. Исключительно из-за неё ввязался я в этот поход, а, прежде того, вступил в «Огород». Откуда я знал, что туда нельзя войти дважды? Почему? Потому что в лабиринте тебя поджидает чудовище, а выход не предусмотрен…

Узнав о приближении цеашевских боевиков, мы решили разделиться. Совершенно спонтанно и добровольно. Всего нас насчитывалось двенадцать. Это если считать Нору. А не считать ньюфаундленда Нору было невозможно. Собака Ормо, черносмольная, без единого пятнышка, неотступная его спутница, Нора понимала хозяина без слов, с одного взгляда своих кофейно-внимательных глаз. Телепатически. По части дрессуры и прочих командных натаскиваний Ормо не заморачивался, обращался с огромным ньюфом, как с человеком. Да это животное и так соображало получше другого каждого. Сядет, бывало, у хозяина за спиной, пока тот в сети чатится, и смотрит из-за плеча, с таким любопытством… Даю голову на отсечение, что зрачки её вперёд-назад двигались! Неужели читала, что он там, с быстротой паучьей пряди, на клавиатуре выстукивает? Рядом с хозяином Нора воплощала спокойствие и кротость. Так и на собраниях, бывало, сидит, будто на стуле, ещё только лапы осталось скрестить и высказаться по повестке дня. В «Огороде» со всеми установила Нора сдержанно-деловую дистанцию.

Со всеми, за исключением Вары и меня. Вару, единственную, кроме Ормо, она допускала к поглаживаниям и почухиваниям. А я… я был избран в друзья и наперсники. До сих пор не пойму, почему, но именно передо мной этот деликатно-огромный ньюфаундленд распахивал бездны своего добродушно-дурашливого норова, с нескрываемым удовольствием и всегдашней готовностью включаясь в водные и сухопутные догонялки, борьбу, принеси палку, отбери палку и прочие игры. Что ж, признаюсь: тёплую перепончатую лапу Норы я пожимал, как руку самого доброго друга в нашем товариществе. Даже подозревал затаённые мысли и глухую ревность по этому поводу со стороны хозяина собаки. Уже много позже Ормо признал, что первоначально у меня не было никаких шансов попасть в участники похода. Единственным «за», перевесившим в итоге все «против» моей персоны, стало отношение ко мне его собаки. Так что можно ответственно и смело заявить: бесшабашное озорство с ньюфаундлендом Норой, действительно, оказалось для меня судьбоносным, пронизанным, так сказать, детерминизмом и синергизмом, повлиявшим на весь ход событий, помимо моей воли и моих подозрений. New-found-land. Вновь-обретённая-земля.

Там, в Кузьмине, в самом начале пути, мы решили: прекрасной толике агитбригады, в составе Норы, Белки и Вары, нужно отправиться к плотам. Причем ньюф получил специальное поручение: охранять плоты и тех, кто на них находится. Караульная задача – всегда боевая, и она значительно усложнялась по той причине, что у Норы напрочь отсутствовали охранные инстинкты и малейшая агрессия не только к человекам, но и к другим биологическим видам, будь то даже суки иных собачьих пород и кошки. Белке и Варе предписывалось предупредить Паромыча о приближающейся опасности, снявшись с якоря, оперативно спуститься к Янтарному, и уже там, сокрывшись в кущах виноградарского совхоза, дожидаться основной части отряда и другой малой толики женской части товарищества, которая должна была приехать из Парадизовска. Эти другие две – Надя и Тая – не смогли, по разным причинам, начать вместе со всеми поход из Грушки. С ними условились соединиться по пути, в Янтарном – в точке сборки всех позвонков нашего отряда-хребта, на время распавшегося под воздействием центробежной силищи обстоятельств и промежуточных целей.

 

Цель похода равна сумме шкурных целей каждого из его участников. Она равна добыче. И тут не суть важно, рейд это по тылам противника в поисках «языка» или завоевательное шествие с попутным этнографическим сбором скальпов и энтомолого-ботаническим сбором бабочек и цветочков для гербария. Важно то, ради чего люди готовы сносить тяготы и лишения скитаний за тридевять земель от отчего дома. Ради чего-то очень-очень важного. Того, без чего человеку покоя нет. Иначе Берингу с Беллинсгаузеном, Колумбом и Магелланом, или Пантагрюэлю с Панургом не взбрело бы, очертя голову, бороздить просторы морей и океанов, подвергаясь сонму опасностей. Тут уж каждому своё. Кто на что учился. Кому руно и перо жар-птицы, кому – Елена Прекрасная и Варвара-краса, только без косы, или вот – сабинянки, кому – проливы, полюса и материки. Суть не меняется. Руно – для аргонавтов, князь Игорь – для Ярославны в Путивле на забрале, Иерусалим – для тамплиеров, царевна – для Стеньки Разина, пролив – для Беринга. Пролив – та же царевна. Открыл, считай – добыл.

В походе цель общая и, в то же время, у каждого своя. Вот у ахейцев из всего списка царей-кораблей-журавлей лишь у Менелая личное полностью совпадало с общественным. Елена Прекрасная. Показательно, что её домогался добыть и Фауст, находясь совершенно в другом походе. Две бесконечные линии пересекаются в одной точке.

Страсть движет походами. Одни хотят обрести неведомое,  а другие – то, что потеряли. И кто из них более страстен? «Хоти невозможного» или «нельзя хотеть невозможного»? Загадка Ормо, как сырная плесень, изъела мой плавленый мозг по пути в Хрустовую. Ведь и утерянное обретается заново. И Менелай жаждал вернуть Елену ещё и потому, что Прекрасной обладал другой. В одну Елену нельзя войти дважды.

Конечно, для серьёзного дела отбирают лучших из лучших. Мы провидцы задним числом. Зная только теперь, а вернее, догадываясь о замысле Ормо, понимаю его старания. Ведь если не понимаю, считай – меня как бы и нет, и говорить не о чем. Но всё же, и в Грушке, и по направлению к Окнице, наше сборище на пушечный выстрел отстояло от отряда космонавтов. Теперь можно авторитетно заявить: у каждого участника похода за рыбой был свой интерес. Ну и что? Что в том зазорного? Был ли зазор в целях, кои преследовали капитан Ахав и моряк Измаил, в составе одной команды одного корабля преследуя одного белого кита? Был и, притом, преогромный. Ведь и наш Кандидат набирал в свою бытность команду из рыбарей. Правда, горшки он не обжигал. Отсюда, глиняным горнилом, и встаёт вопрос вопросович вопросов: зачем? Зачем весь этот сыр-бор, плавленый сырок, изъеденный плесенью загадок? Неужто сам бы не справился? Ведь Сам – это вам не сом. Он оппозиционен, но не равновелик. И эта полундра, спасайся, кто может? Что Спасителю в спасаемых? Только то, что логика космоса и миропорядка от нашего Кандидата исходит из всеобъемлющего чувства. Одиночество это. Страх остаться в предвечной темной материи, с центробежной силищей разгоняемой безраздельной тёмной энергией. Флёр одиночества, его горностаевая мантия – скука. Скука и одиночество – божественные состояния. Кто их достиг – приблизился к благодати. И каждый из семи дней творения и все они в совокупность утверждают в мысли о том, что сотворён мир не из необходимости, а из пренебрежения презренной пользой и для увеселения. Отсюда туманность весёлости, что окутывает седмицу оную, отсюда «Хорошо» в финале. Отсюда праздно-безалаберная суть всякого творчества, ибо всякое творчество есть реликтовое излучение большого взрыва седмицы оной. Вот древний сказал, что человек не может вне общества, а могут лишь боги или животные. В жизни не видел, и по «Animal planet», одинокого животного. Не бывает. А что касается первого. Ведь создан по образу и подобию. Значит, не может и он. Отсюда и весь сыр-бор.

Теперь только я понимаю, что именно об этом пункт №1 устава товарищества садоводов и виноградарей «Огород» в разделе «Цели и задачи»:

1. Уравновесить созерцательную жизнь и братский диалог.

Это всё Ормины штучки. Вольно распоряжаться чужими идеями. И чужими девушками. Что можно о нём сказать? Себе он не принадлежал. Рука его постоянно прижимала к уху мобильник. Потом обзавёлся блютузом. Плюс всю дорогу ноутбук, по нему – аськи, скайпы, соцсети, почтовые ящики, и т.д. и т.п. Он плёл эти сети, как заправский рыбак. Или паук? Одно слово – ловец. И всё это молча. И по скайпу больше внимает, в ответ только своё обычное: да-да, нет-нет. Нет, это нельзя назвать одержимостью. Я знаю, что это такое. Среди нас был одержимый, одни его звали Заруба, другие Радист, третьи – и так и этак; его падучая была следствием, а причиной – две тяжёлых контузии, посттравматический синдром мешал ему увязать в узелки причины и следствия. А Ормо… В походе он изменился. У него не было свободного времени. До похода. Знаете, как говорят: «У меня нет времени», только абсолютно буквально. А после того, как мы в Грушке ступили на палубы наших плотов, его стало так много, что мы перестали его замечать.

Между не было и не стало есть зазор, и преогромный. Счетовод часто повторял, что в будни и в праздники время следует считать по-разному. Красный день отличен от чёрного, как трефы от бубей. Так бы сказал Паромыч. Он заядлый был игроман – нардист, бильярдист, доминошник и картёжник, в частности. То же во время игры. Вот опять это время, как чёртик, само сигануло в отвёрстую пасть. А преферанс его – ам! – и давай пережёвывать, рядами своих заострённых мастей. Расписывай потом пульку, сколько влезет – хоть сутками напролёт – расписными своими, в перстнях и мастях, пальцами. Течёт по-другому, вернее, в будни течёт, а в праздники… Нет, не стоит. Плещет. Не озеро, а море. Окна впадает в океан.

Душа моя рвалась вниз по Днестру, прямиком в Янтарное. Таисия – таков был мой интерес, моё нещечко во всей этой катавасии. Посему там, в Кузьмине, я сильнейшим образом восхотел вкупе с Белкой и Леночкой отправиться к плотам. Но – вотще, ибо ноги мои, влекомые Ногой и бравурными речами Зарубы, повлекли меня в прямо противоположную сторону. И никто ведь силком не тянул. Сам пошёл. Хотя потом, уже по пути, пораскинув одуревшими от жажды мозгами, я тщательно всё проанализировал и вывел их ловкие трюки на чистую воду.

Это всё штучки Ормо и подручных его, той же Вары. Рассказывали, что до «Огорода» её звали буднично-просто: Варя, а метаморфоза случилась в товариществе. Что послужило причиной? Что могло выпарить едкое окисление мягкости, превратив его в полногласно распахнутую «а»? Намекали на зной безответной любви. Так или иначе, была Варя, а стала Вара. Мне-то без разницы, только я расценил эти методы варварскими и сильно тогда на неё взъелся.

Идти из Кузьмина в Окницу главный наш огородник никого, действительно, не заставлял, но как-то вдруг к месту вспомнил, что Ковпака, героического партизана Великой Отечественной, звали точно также, как отца героя Иона Солтыса – Сидор Артемиевич. «От Путивля, – говорит, – до самых Карпат прошёл героический герильеро со своей партизанской армией». Вот тут, как-то сама собой, этакой Афродитой, явилась из пенистой Ноа идея: «Если уж деды и прадеды наши от Путивля до Карпат проходили, от Кузьмина до Луизенталя, то что нам стоит пройтись до Окницы!» И все, по глупости своей, усиленной сокрушительным сочетанием в Ноа объёмов процентных и сахаристости, затею эту горячо поддержали. Вернее, затея-то озвучена была чуть не хором, коллективно-бессознательно, а потому пенять, как выяснилось позже, было не на кого. Тут Ормо и предложил разделиться, чтобы предупредить Паромыча и увести плоты в Янтарное. И Заруба, хренов гусар, предложил, что пусть к плотам идут девушки, а парни пойдут в горы. Меня это не смутило. Я был твёрд в своём намерении скорее увидеть Таю. Но тут вдруг Вара заартачилась и заявила, что тоже хочет в Окницу. Никто возражать не стал, ибо пункт восьмой нашего товарищества гласил: «Делай, что хочешь». Но тут я засомневался, в тот же миг скормив свой корм пираньям страха. Испугался, что буду выглядеть сачком и трусом: вот, мол, девушка идёт в переход, навстречу трудностям, а этот слинял к плотам. Такого следовало ожидать от Агафона, но секретарь неожиданно выказал жгучее желание идти в Окницу. И я пошёл вместе со всеми, хотя мне надо было прямиком в Янтарное.

Впопыхах, так и не сделав запасов воды, мы покинули село, свернув за околицей с асфальтовой дороги на первую же тропинку, уводящую в сосновую посадку. Обильно накачавшись в Кузьмине, снабжённые флягами «на дорожку», мы двигались в хвойной тени, в клубящемся облаке говорильни и трёпа, перерастающих в непролазную глассолалию. Шли налегке без поклажи и рюкзаков, только с винными баклажками. Ормо нёс с собой сумку с неотъемлемым ноутбуком, плюс к тому он в начале пути забрал у Вары объёмный ранец. В нём хранился пластмассовый чемоданчик с химическими реактивами – целая переносная лаборатория, с помощью которой Ормо и Вара проводили анализ добываемых нами виноматериалов.

Поначалу мы ощущали себя, как восьмеро бессмертных в возлиянии. Так именовал нас Южный Юй. Прозвище своё он получил после того, как на одном из собраний прочёл отрывок из древнего текста. «В Южном Юе… – начал он, есть один город… Его народ юродиво-прост и первобытно-неотёсан… Дико-безумный, он действует шало, а идёт великим путём». И хотя Ормо абзац понравился, обсуждался он, не в пример другим прочим, довольно вяло: Агафон отметил буйную оригинальность сложных эпитетов, а Кузе не понравилось слово «шало», от которого ему пахнуло женской поэзией. «Это всё шалая моя, пошалевали… – ни к чему хорошему эти великие пути не приводят», – раздражённо пробурчал он, а Агафон даже поленился с ним спорить. И, однако же, Южный Юй намертво прицепилось к нашему шаолиньцу и каратеке, последователю восточных духовных практик и мастеру единоборств.

Ормо такие читки практиковал частенько, называя одноабзацными. Порою они имели куда более выразительные последствия. В тематике авторитетные тексты никакими рамками не ограничивались, что нередко провоцировало эскапады со стороны чтецов. Так, в частности, произошло в случае с Радистом, озвучившим извлечение из «Кама-сутры», что вызвало у женской половины сборища хихиканье, брезгливое фырканье Чистюли и издевательские намёки развязной Белочки относительно уровня растяжки наших садоводов и виноградарей. Не вытерпев колкостей насмешниц, Южный Юй тут же принялся демонстрировать один из сложнейших комплексов ушу-саньда, сопровождавшийся умопомрачительными выворачиваниями конечностей в области ключиц и тазобедренных суставов. Более продолжительным эхом смакования Радистом презабавных позитур стало включение, по настоянию Агафона, «холодной» растяжки в комплекс занятий по ОФП. Их, в череде с марш-бросками, систематически проводили в «Огороде» Ормо и Радист. Дополнительно Южный Юй обучал огородников ката «сан-чин», приобщая желающих к основам исконного окинавского стиля го-дзю-рю.

Итак, мы шествовали, как воспарившие у ручья в бамбуковой роще, но это был никакой не ручей, а речка Окна. Вода ведёт, вода водит. Вместо того, чтобы следовать нити Ариадны, мы перерезали её поперёк, играючи перешли Рубикон и, потягивая розово-янтарное Бело Отело из баклажек, двинулись прочь, будто море нам по колено. А Ормо не преминул добавить, что до Октябрьской революции эти земли входили в состав Подольской губернии, со столицей в Виннице. «Как бы мы ни дрейфовали на юг, а Винница – столица наша – остаётся недосягаемо высоко». Естественно, никто ничего не понял, о какой Виннице идёт речь.

Встрял Агафон, заявив, что, если говорить о столицах, то начинать надо с витгеншейновской Каменки – того самого хтонического крокодила, который проглотил солнце. Ведь именно тут, во глубине просторных каменских погребов, вызревало солнце русской поэзии. Потягивая мозельские, бургундские и бордосские вина из бочек защитника града Петрова, князя Петра Христиановича, резвясь взапуски и приударяя за всем, что движется, именно здесь, в стойбище и лежбище своей Южной ссылки, А.С. Пушкин замышлял своих «Цыган», «Братьев-разбойников» и прочие гайдуцкие кирджали. А Вара, ещё полная сил и грусти, глядя на Ормо, не замедлила заметить, что все эти россказни про добывание «всего, что движется» и дон-жуанские списки на поверку, наверняка, оказываются пустым звоном, на что Агафон не преминул ответить, что ни творческий путь самого классика, с наследием и наследниками, ни воспоминания его современников ни на минуту не заставляют усомниться в том, что в части неисчерпаемости поэтической и любовной энергии А.С. Пушкин – это АЭС «Пушкин».

Ловкий выпад секретаря и ответное смущение Вары немало всех позабавили. Осенённое магией места и термоядерным духом гения, вдохновение наше вышло из берегов, но лесочек закончился, и тропинка стала забирать вверх. Чем выше мы карабкались, тем круче становились склоны, но нам, охваченным эйфорией коварного краскэ ку умэрь7, любые горы казались по широкое плечо.

А потом время остановилось. Оно съёжилось в точку здесь и сейчас, и вытянулось в бесконечную линию. И ещё солнце, совсем неожиданно для середины апреля, оказалось злым, накинулось на нас вдруг, как заливистая дворняга – из подворотни, взялось припекать и покусывать, ни в какую не унимаясь. Это длилось часов пять, не меньше. Спустя бесконечность, едва живые, мы выбрались, наконец, на «грунтовку».

Агафон пал первым – рухнул прямо на дорогу, как куль с песком. Откинувшись навзничь, он несколько секунд лежал с закрытыми глазами. Грудь секретаря тяжело вздымалась и опадала, как старые меха, а затем он выставил на обозрение возникший на пятке мозоль.

– Он у тебя скоро снесётся, – по-доброму проговорил счетовод.

Мозоль секретаря, действительно, был огромен, величиной с куриное яйцо. Кузин, взопревший, но весёлый, проветренный, выглядел не в пример свежее.

– Я пить хочу… – жалобно, совсем по-мальчишески, проговорил секретарь.

– Терпи… – милосердно изрёк счетовод.

Он проявил себя выносливым, подобно Ормо, радисту Зарубе и Южному Юю. Секретарь и Вара, наоборот, оказались слабыми звеньями. Впрочем, как и я. Напекло голову, и вконец замучила жажда. Поначалу я всё налегал на янтарно-духмяную Ноа, и в итоге она с бейсбольной оттяжкой перебила мне голени. Стало совсем невмоготу: развился сушняк, перед глазами плавал алый туман и лиловые бублики, по способу образования похожие на никотиновые колечки. Когда мы остановились, я, едва переводя дыхание, почувствовал, как из розовых пучин вздымается тошнота.

В этот миг на наши отрядные выжимки и набрёл дядя Миша, вернее, его Орлик – послушно ступающий конь, серый, в чёрных яблоках, со спутанной смоляной гривой. Во истину, дядя Миша явился на своей каруце⁸, как пророк Илия.

«Пить! Пить! Пить!» – истошно воззвали жаждавшие грома и ливня. «Ах, вы бедняжки…» – сострадательно отозвался селянин, тут же усадил на телегу особенно страждущих и без промедления направил телегу по пути спасения.

Двинули в Окницу, а очутились в Хрустовой. Она лежала на каменистых склонах, не оставляя своим жителям иного выбора, кроме как восходить или скатываться по наклонной. Вот мы туда и скатились, на скрипящей и громыхающей каруце дяди Миши. С рубиновых вершин Кузьмина низверглись в катакомбы окницких погребов.

Крестьянские дворы обнесены невысокими, по грудь человека, кладками из понтийского известняка. Из него же построены времянки, дома, сараи. Тоже самое – в Кузьмине и Грушке, тоже самое – потом в Окнице и далее – в Подоймице, Подойме, в Рашкове и Янтарном.

Ограды выложены из камней, добытых из земли при рытье погребов. Рытьё трудное, а погреба глубокие. В земле теперь, вместо камней, дубовые бочки. Бока заскорузлой туши изрыты крестьянскими схронами. В глубь ведут убитые ступени и электрические провода, а там, под спудом пушистых сороковаттных курчаточков, зреет в дубовых сердцах кровь левиафана. Скрючившись в три погибели, спускаемся по убитым ступенькам, и по пути хозяин, дядя Миша, объясняет, что чем глубже в земле хоронился камень, тем вольнее ведёт он себя в ограде. Затаённые молчуны-черноризцы, извлеки их на свет Божий, начинают капризничать, норовят выпасть из кладки.

Только здесь до меня доходит смысл разглагольствований Южного Юя по поводу названия нашего товарищества, учинённых им в изначальной точке нашего сплава – в северной ледовитой Грушке. Южный Юй, знаток духовных практик в радиусе всей розы ветров, уже в Грушке как-то сразу и вдруг набрался – видимо, из-за близости к приднестровскому магнитному полюсу – и пустился рассуждать о том, что означает оное о- во лбу Огорода: не столько само место возделывания, но то, что его ограждает. «Меловая черта, очерченная Хомой Брутом!» – поддакнул Агафон, а Южный Юй продолжал: у поморов магический лабиринт, выложенный из камней, и ведущий из мира сего в потусторонний, называется огородом, иначе же – вавилонами. А грушкинский Яков, смеясь, возгласил, что вавилоны он и сам горазд выкладывать. Точнее, он их выписывает, когда, выбравшись из соседского погреба, на нетвёрдых ногах домой возвращается. А мастер Юй, кунгфуист и астральщик, гнул своё: про скоморошьи перегуды и про русский боевой стиль «Любки», про марш-броски кержаков по Сибири, а беспоповцев – по Восточной Европе. А Ормо сказал, что заяцкие вавилоны – это окаменевшие змеи, которые греются на скудном соловецком солнце. Такой змей может проглотить тебя на зимний солнцеворот, а изрыгнёт на летний. А если не будешь идти посолонь, переварит без остатка. «Не оглядывайся, Эвридика, а то превратишься в соляные столпы Стоухенджа!» – икая, продекламировал секретарь. А Ормо сказал, что есть кладка, а есть сруб и раскол. И последним способом возведена была Выгская республика. А Яков заявил, что класть можно вприсык и вприжим. А Ормо сказал, что архангелы основали свой город, выстроив гнёзда-дома из собственных перьев.

Известняк – мёртвые души, спрессованные толщей тысячелетий жители древнего Сарматского моря. Тела их – цветные мелки в руках школьников, душа их расплескалась и высохла.

Попасть в лабиринты проще простого. Только как потом выбраться? Но мы и не пытались. Наши организмы – обезвоженные, изнурённые нежданным в апреле зноем – жадно впитывали сумрачную прохладу, заключённую в сырой полусвод. Гулом гудящие, натёртые ноги вожделели забвения и покоя, и его дарил холодный, в запотевшем стакане, Краскэ ку умэрь, посредством этанола и энантового эфира напрочь вымывая из мышечной памяти последствия пятнадцатикилометрового марша.

Первый стакан, как в оный день, хозяин нацеживает себе. Стекло огранивается рубином, затягивается росной дымкой, а потом начинается движение: по часовой стрелке, то и дело возвращаясь к набухшей полсотней вёдер, молчаливой бочке. С каждым новым возлиянием творим агитацию, и откуда-то берутся микроскопические винные мошки и творят над стаканом «бочки», и «штопоры», и прочие фигуры высшего пилотажа. Хозяин степенно вторит речам про нашего Кандидата, однако, не забывает, из уважения, справляться у Китихи Дубовны. Молчунья безоговорочно соглашается, кивая всей своей тёмной громадой.

На дядю Мишу производит неизгладимое впечатление то, как Ормо строго научно, прямо у него на глазах, творит органолептический анализ содержимого стакана, раскладывая на составляющие букет содержимого его дубовой молчуньи. Он обнаруживает в генотипе виноматериала, упорно именуемого дядей Мишей всё тем же, знакомым уже краскэ ку умэрь, явное преобладание французского следа, а именно благородного Пино Нуар и даже реликтовые отголоски Гуэ Блан – материнского сорта галльских винных плантаций. Какой маршрут привёл эту лозу на каменские склоны? Не зря немецкие виноградари прозвали её Шпатбургундер. Ормо предполагает извилистый путь чёрной шишки⁹с бургундских холмов, через долины Рейна, в телегах мозельских колонистов, выписанных сюда хлебосольно владетельным князем Витгенштейном.

Отдыхая от кровавых сражений и армейской субординации, тульчинский фельдмаршал устроил в своей каменской вотчине настоящую вакханалию, где, при полном попустительстве сиятельного, наряду с Рислингом, Траминером и Чаушом, взрастали Гавриилиада, Онегин, Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и прочие декабристские кирджали.

Изъясняется дядя Миша на приднестровском украинском, но тут они с Ормо ненадолго переходят на молдавский, и уже спустя минуту, когда выныривают из полногласного журчания романской речи, видно, что дядя Миша уже напитан неподдельным благоговением к председателю нашего товарищества. Он сообщает, что как раз собирается в Окницу, на поминки по своей двоюродной тётке. «Се фачем праздник»¹⁰.

Все дороги ведут в Окницу. Никто не собирается за деньги показывать свою мёртвую бабушку. «Вода мы маемо отродясь не пылы. Почуял спрагу¹¹ – спустился до пидвалу, опрокинул стаканчик. А уж в обид, за ужином – сам Кандидат розповиив. В предвыборной, кхе-кхе, программе». А потом, во многом с подачи Пино Нуар, пошли разговоры о политике, про выборы и чёрный пиар. Хозяин, жадный до жареных столичных сплетен про верхи и элиты, не обошёл стороной и горячие новости, которые дядимишина лошадь на хвосте привезла – о свежих нападениях монстра. Мы об этом ничего не ведали, так как с утра Варин интернет не работал, а все наши мобильники находились вне зоны покрытия. Ормо крайне этими вестями заинтересовался, даже переспросил дядю Мишу. Выяснилось, что монстр дважды со вчерашнего дня совершал нападения, причём, оба раза в Рыбницком районе – возле Попенок и под Строенцами.

– То есть, выше плотины… – тревожно проговорил председатель «Огорода», как бы вслух рассуждая.

– Ага, – с готовностью подтвердил дядя Миша, незаметно переходя на русский. – Именно что выше… У меня крестник в погранцах срочную проходит. Так кумэтра¹² говорит, по тревоге подняли их, в ружьё. Есть подозрения, что это происки с правого берега. Контрабандист, на самой зорьке, пытался вплавь перебраться. Траву дурманную хотели переправить. Ванька, крестник, рассказывал, что такого страху и крику на реке в жизни не слыхал. Наркошу – дружка этого несчастного, взяли, уже на нашем берегу. Так он в шоке, трясёт всего и заикается. Похоже, будто с катушек съехал.

– А шухер серьёзный… – веско продолжил дядя Миша, донельзя довольный тем, что такие убойные вести мы впервые узнаём от него. – Милиция в Каменке тоже на ушах. У меня, вишь, у кумэтры брательник в ПэПээСе служит. Так их тоже погнали по району… А в обед уже в Попенках произошло. Там уже туристы. Лодка кувырнулась. Байдарка, чи шо… Тоже двое насмерть, и один – невменяемый.

Ормо услышанное от дяди Миши заметно встревожило. Он ещё раз, озабоченно, уточнил про очерёдность, места нападений, вслух обронив: «Значит, пошёл вниз…» Это не скрываемое его беспокойство передалось остальным. Дядя Миша даже расстроился.

– Да вы шо!.. Сдаётся мне, шо це всё – враки… – принялся успокаивать прозорливый в житейских вопросах хрустовчанин. – Накурятся дурманом своим, потом и мерещится чёрт знае шо. Шо радисть: дыхають цей дым и хихикать потом, як тот з Костюжен? То ли дело – пахар де вин. От це дило… От покойная баба Домка, так вона воду зовсим не пила. Уси дни трудилась без роздыху, с малых годков – у колхозе. До войны звался «Будённого», опосля – «Чапаева», а потом уже сгуртовали окницких с Грушкой – в совхоз имени Фрунзе. И полвека – и в Чапаева, и в Будённого, и Михайло Васильича Фрунзе, – во всякий день баба Домка на поле: кукуруза, пидсоняшникови, виноградники. Спыны не разгыбала. В обид тот нацедит себе, ей полкувшинчика, выпьют, закусят брынзой и кусочком мамалыги. Та тоди, увечери, колы воны повернуться до хаты, усталые, и полный уже кувшинчик. От це дило!.. Дид Гаврил бахчу охранял, всё нас, малых, попотчует арбузом… Выберет с грядки найбильш, хрясть его о каменюку, и самую серёдку вынет. Душа её заклыкал. От то чистый мёд! Девять дюжины рокив прожив, поховали третьего року. А баба Домка – е бильш мали, но туда же – под девяносто…

Выбрались на воздух, где Вара заявила, что надо срочно предупредить огородников, оставленных на плотах. Ормо был не против, только сказал, что ему обязательно надо побывать в Монастырище. Радист резонно заметил, что часть отряда во главе с Паромычем и, возможно, присоединившимся девчонками, уже, наверняка, в курсе происходящего и знают больше нашего. Но идею послать гонца Радист поддержал и тут же выставил свою кандидатуру. Ормо в принципе не возражал, только предложил,  чтобы кто-то ещё составил Радисту компанию. Тут же вызвался я. Никто не был против, но Вара напомнила о том, что гонцы должны идти как можно быстрее, а лучше – бегом, и потому, поскольку Ормо не может, в Янтарное следует отправиться Радисту и Южному Юю. Против этих базальтовых доводов у меня аргументов не было, и потому я тут же возненавидел Вару и сопутствующую гоп-компанию.

Как только решение приняли, и наши гонцы, не мешкая, умчались в путь, вождь огородников тут же успокоился, и следом, понемногу улеглись и тревоги остального товарищества. Опершись на каменную кладку забора, Ормо вдруг вспомнил историю возникновения одесских катакомб: жемчужина у моря, основанная всего на два года позже Парадизовска, под сенью налоговых льгот порто-франко стала стремительно разрастаться. Ракушечник для строительства зданий добывали там же, можно сказать, под ногами. Мускулистый младенец жадно вгрызался в каменный творог, кости твердели и крепли. А в подземелье вырос запутанный лабиринт, размерами равный лежащему на поверхности городу.

После марша и погреба дяди Миши язык молчуна-председателя развязался. Он поведал о героической подземной герилье партизан против немецко-румынских захватчиков, о наличии благородной ярости и об отсутствии воздуха и воды в катакомбах Нерубайского, Усатова и Куяльника, об отрядах Калошина и Солдатенко, дравшихся насмерть в подземельях Молдаванки, о Пынте, фашистском наместнике приморской столицы Транснистрии, спасшем от гибели сестру маршала Тимошенко и тем самым сохранившем себе жизнь, а также о тех, кто жизни свои не сберёг: о павших смертью храбрых – Владимире Молодцове, Якове Гордиенко, об Авдееве-Черноморском, который пустил себе пулю в висок, чтоб не даться живым в руки врагов. Ему выбило глаз, и он остался жив, но потом раскроил себе череп о стену фашистского госпиталя. Стена была выложена из понтийского известняка – карбоната кальция, способного в воде разлагаться на углекислый газ и основания. А ещё, в результате метаморфизма, известняк превращается в мрамор.

Речь Ормо становится всё более метафоричной, его сообщения обретают черты со-общения. Припоры и плахи одесских катакомб подмывает кровь героических партизан, косяки не выдерживают и рушатся, погребая винные пятна и отпечатки каблуков курчавого гения на полу подвалов светлейшего князя Витгенштейна. Цитадель Кицканского монастыря, подобно граду Китежу, погружается в пучины Пино Нуар. В багряном и форсфоресцирующем сумраке воцаряется директива молчания Людвига Витгенштейна, и реет, привольно и скучно, над беспредельно немотствующей гладью исихазма, дух одиночества.

Одиноко молчавшим я видел Ормо только в истоках пути. Первый раз – в Хрустовой, после возлияний в глубоченном погребе дяди Миши, после пугающих багровыми отсветами новостей про Днестровского монстра и рассказов про подземные битвы обречённых, но несгибаемых герильерос.

Наступил тихий час – время, пока дядя Миша занимался курями и свиньями, кормил, и поил, и расчёсывал смоляную гриву своему серому, в чёрных пятнах, Орлику перед поездкой на Окницу.

Огородники, сморённые маршем и вином на голодные желудки, недвижимо дремали, где попало, по двору – этакий сад беспробудно-мертвецких камней, обнесённый оградой из понтийского известняка. Мысль о Таисье томила, мучила и жгла, и от этого мне не спалось и не сиделось. Я вышел за каменный круг и увидел Ормо. Упёршись локтями в колени, он сидел в отдалении, возле большого валуна, в виду тёмно-серой полосы безлистого пролеска.

Приблизившись, я вдруг разглядел, что глаза его закрыты. Выражение его лица было настолько безмятежно, что я, поразившись, уже развернулся, чтобы ретироваться. Но он сам меня окликнул.

– Нагрелся за день на солнце, как сковородка… – услышал я его голос и остановился, так и не решив, стоит ли подойти к Ормо. Помешаю.

– Надо будет попытаться отговорить Южного Юя… – вдруг тихо произнес он.

– От чего? – не вытерпев, спросил я.

– Он бьёт деревья и камни… – сказал Ормо.

Голос его долетал прозрачным, начисто лишённым каких-либо интонационных оттенков, обертонов и прочих-иных модуляций.

– Набивает руки и ноги… Использует в качестве «груши» стволы деревьев и камни, – проговорил Ормо и вздохнул. – Это, конечно, позволено, но вряд ли полезно. Во-первых, ему ещё рано. За набивку следует браться дана с третьего. А, во-вторых…

Он умолк и сказал спустя паузу:

–- Франциск говорил с животными и растениями, а учился у камней…

– И чему же он… учился? – глупо усмехаясь, тут же угодил я в ловушку, расставленную незаметно и походя.

– Молчанию, – ответил Ормо. – Лезть с разговорами к очевидцу второго дня творения недальновидно. На это способны только досужие репортёры. А беднячок из Ассизи был не из таких. Он понимал: монолог монолита жаждет внимания. Базальт или – вот, известняк… может услышать лишь умное сердце. О чём мыслит тот, чей вдох измеряем археем, а выдох – протерозоем? Он может поведать, к примеру, о встрече Гондваны с Лавразией, о безбрежном Тетисе… Или помыслить о дне грядущем… о единой семье Попеи Ультимы…

Это что же за бред: в томлении зноя и жажды искать море, скитаясь по дну его?

Второй раз, созерцающим, я застал его в Окнице. Нельзя сказать: праздник близился к концу, ибо это предполагает границу, а её как раз и не наблюдалось. Хотя где-то она таилась: в диффузных разводах-ватерлиниях, итоговых и множащихся, бесконечных бордово-чернильных сфумато, когда я, не соображая и не помня, шкрябал фарфоровой чашкой по эмалированному дну, пытаясь зачерпнуть ещё, а потом, бросив тщету и кану, принялся пить, припадая к краю, прямо из ведра, как первобытно-неотёсаный скиф.

В древности дозорные разжигали на Моисеевом кургане костёр, оповещая жителей села о приближении турок или ногайцев. Зубец алого марева оплывал, стекая по кургану, словно по стенке чаши. Каменистые сопки со всех сторон окружают Болганскую долину, на дне которой сокрыта Окница.

Маковейная синева цедилась в кану, всё гуще замешиваясь с багряно-чернильным потоком, лившим в меня из ведра, и в ней растворялись бордовые мошки, заодно со своими неуёмно-воздушными пируэтами. Я пил из ведра и черпал гостям, которые разбрелись кто куда по сиреневым сумеркам, и растворились, оставив миру Болганской долины свои голоса. А Агафон напился в дымину и что-то бубнил Антонелле на ухо и силился декламировать стихи:

Кровь преврати в вино и в тёплом чане
Подай к вечере, ушками звеня.

А она не стеснялась смеяться в голос, потому что являла лишь угольный блеск своих жгучих зрачков, укрытая гущей, лоснившейся шерстью ньюфаундленда. А Ормо попросил дядю Мишу показать ему дорогу к Монастырищу, и Антонелла вдруг вызвалась быть проводницей. И дёрнула же нелёгкая Ормо тащиться на гору на ночь глядя. А Агафон вдруг зарычал, замотал головой, будто раненый Минотавр и начал, икая, скандировать, беспробудно и зло:

Упрямую да одолею шею,
Да придавлю её к земле ногой!..

В чернильной мгле раздаётся бульканье. Голос дяди Миши бормочет, что бабушка Домка, наверное, радуется: праздник сделан, как полагается. Все, кто жаждал, напились. Дядя Миша подходит с фонариком. Свет выхватывает Ормо. Опершись локтями в колени, он сидит, прислонённый спиной к огромному, лежащему поодаль камню. Непонятно, он спит или терпеливо, с бестрепетным выражением на лице, ожидает вожатого. Агафона, ступающего неуверенно, уводит прочь Антонелла. Она поддерживает его, словно медсестра – раненого бойца. Они исчезают в темноте. Оттуда доносится:

И кану в Кану, кану в Галилею,
Непреткновенный, шумный и нагой!

Я, пошатываясь, пытаюсь опереться о стол. Отыскав точку опоры, медленно и сосредоточенно припадаю к самому краю. От ведра становится вёдро. «Душ для души» – слышу в уме собственную речь. Она эхом спускается вниз по реке, отзываясь биением сердца. Окна течёт в океан. Мглисто-зелёный поток речного сознания впадает в Галилейское море.

____

¹ Что ты сделаешь для Родины? (итал.)
² Апэ (молд.) – вода.
³ Де че? (молд.) – зачем?
⁴ Наш язык (молд.).
⁵ А ведь он был любимым внуком бабушки Домки (молд.).
⁶ Вечная память (молд.).
⁷ Краска с плечами (приднестр.).
⁸ Каруца (молд.) – телега.
⁹ Pinot noir (фр.) – дословно, черная шишка.
¹⁰ Делаем поминки (приднестр.).
¹¹ Жажда (укр.).
¹² Кума (молд.).