ЛАДА ПУЗЫРЕВСКАЯ

ПУТЬ, НАМОЛЕННЫЙ ДО ОСКОМИН

BELLOКАМЕННОЕ¹

Раскалён добела третий лишний по цельсию рим,
кто горит у парадного, кто – возле чёрного входа,
до ожоговых снов не впустивших нас благодарим,
и при чём тут погода?..

Перекатная боль неприкаянных улиц и лиц
в безутешной надежде звенит до утра медяками.
Если ты отразишься хотя бы в витринах, Улисс –
первым брось в меня камень.

Не добросишь – не плачь, не такие промазали, но
непутёвые хроники павших до бури в пустыне
не прочтут погорельцы, чьё стрельбище разорено –
пусть сначала остынет.

Тут попробуй не пить на разлив, несмотря на жару,
и не жить на развес – до зимы бесконвойные судьи
соберут нас в тома, безучастно содрав кожуру
перегревшейся сути.

Безымянные искры прицельно витают в ночи –
от щедрот их горстями сметают с небесных столешниц,
слишком много пожарных, да только кричи, не кричи –
ни воды нет, ни лестниц.
_____
¹ bell (англ.) – звонок.

НЕ ВОЛЕЙ НЕБЕС

              Я был послан через плечо
              граду, миру, кому ещё?

                             Денис Новиков

Пусть шаткие крыши уносятся влёт,
и снег на лету превращается в лёд,
крепчает слезящийся панцирь –
умри на задворках свинцовых кулис,
но выучи роль, а не вышло – молись,
дыши на застывшие пальцы.

Подмётная повесть солёной слюды
стирает незваных прохожих следы,
и прячется смерть в занавески,
и город дрейфует, циклоном несом,
и повод проснуться весне в унисон
совсем невесомый. Не веский.

Не волей небес, отходящих ко сну,
вольётся в казнённого ветра казну
туман, умножающий скорби –
гляди, сколько песен чужих намело,
любое крещендо сойдёт на минор,
всплывая под «urbi et orbi».

И сердце не камень, и что ни долдонь,
но лишь разожмёшь Бога ради ладонь,
и – amen, до слёз изувечь, но
ни голос на бис не взлетит, кистепёр,
подснежного свиста неверный тапёр,
ни эхо. И эхо – не вечно.

А лёд полыхнёт – да хоть как нареки,
но вплавь здесь всегда середина реки,
и с берегом берег не вместе,
барокко по-барски заносчивых льдов,
тот город, который не помнит следов –
не стоит. Ни мессы, ни мести.

ПРИСНИЛСЯ МНЕ ГОРОД

Здесь всё не случайно и всё – уже,
здесь музыка сбилась на вираже,
чем крепче и слаще яды, тем сны нежней –
для каждого спящего свой Коринф,
истоптанный берег невольных рифм,
поверишь к утру – не тлеем ещё, горим.

Но тень, как ни гни, попадает в кадр,
подстрочник молитвы дождю не в такт,
и снится привыкшим падать лицом в закат
блистательный город чужих костров,
где всякий нальёт нам за пару строк,
да будь он хотя бы пьян и не слишком строг.

Все птицы вернулись, куда ж ясней,
не каждый аккорд приведёт к весне,
и ты ни в одно из окон не выйдешь с ней –
чем сны беспробудней, тем слаще яд,
смотри, не сотри между делом взгляд,
который не снится пятую жизнь подряд.

Враз гончие псы сорвались с цепей,
не хочешь проснуться – тогда не пей
полынную смесь ветров из чужих степей,
шаги не считай по чужим псалмам,
в потёмках чужих за углом – тюрьма,
здесь под руки много смелых свели с ума.

Где замок посажен – взойдёт острог,
хоть как поливай, но всему свой срок,
знать, нужен садовник саду, а не пророк –
пусть кто-то пасует звезду, как мяч,
но ветер под вечер, и плачь, не плачь –
здесь слово на вырост, каждому свой палач.

Все птицы вернулись – чего хотеть,
глазами, пристрастными к темноте,
сличаешь по форме крыльев, не те, не те,
но ловишь на взлёте звенящий звук –
бликуй, не рискуй выпускать из рук –
который не снится пятую жизнь, а вдруг.

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Подрастает луна, полумесяц к полуночи канет –
нам отказано в птичьих правах,
вышибающим клин –
и подмётные сны, как монеты, под утро чеканит
вещий стрелочник-март, до того тут его допекли.
Жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и
сочинять судьбоносный сочельник –
пора-то пора,
но с фарфоровых гор улетают последние гуси
в никуда без любви, косяком избежав топора.
В посеревшую тьму очарованно выкатив зенки,
отпевает зима свой последний дорожный навет,
Бог не в помощь,
но сказочник наш
из волшебной подземки
не выходит на свет, никогда не выходит на свет.
Это родина, браза – чем только её не кропила –
обмирает земля, растранжирив трофейный елей,
не смотри на меня, на исходе не только крапива,
на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей.
Хуже нет отступать без надежды, забитых бросая,
прижимая к промёрзшему нёбу последний жетон –
как тут не подогрей, но судьба к турникету босая
доведёт с ветерком, по пути схоронив решето.
Чудеса в решете застревают на вечном вопросе,
рассыпаются бисером – тысячей мелких «to be»,
и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек,
и никто не заметит, когда ты взаправду убит.

СОН ПО ЦЕЛЬСИЮ

В монферрановом царстве ночь замутила свита –
льстиво льются в межу между белыми берегами
безымянные шёпоты с привкусом dolce vita,
но качнётся в сетях рострального алфавита
парусиновый сон мой, кораблик мой, оригами,

и в кисейную тьму плывёт бутафорский город,
где канальи ветра, перья чижикам обрезая,
суетятся запальчиво – как бы осипшим горлом
взять последнюю ноту?..
Голод, мой мальчик, голод.
Беззастенчиво путая образы с образами,

пусть блажит пересмешник – спи, я тебя не выдам
утекающим сумеркам, бьющим в сердцах картечью
по пустым мостовым:
вдох – и время пошло на выдох.
Молча – помнишь, учили?.. – в полночь иду на вы, да
мне ни пеший, ни конный никто не спешит навстречу.

Пусть подводит порой без повода подлый цельсий
под чужие мосты и подмостки – на то и Питер,
и труба – жить в подзорной трубе, и куда ни целься,
попадёшь в молоко – да нужен ли повод, если
всех забот до рассвета – дождю подобрать эпитет,

затянувшись краплёным утром, до слёз неброским –
невсевидящим оком заплачет придворный ниндзя,
прикипая к столпу – только толку с толпой бороться
за нездешнее слово?.. – всюду фантомный Бродский,
и стрелки крутят стрелки… И мы себе только снимся.

ПРО ГОРОШИНУ

Лишь остынет в сердцах новый год,
зацелован фанами,
и накроет елейным шлейфом хмельных речей,
задохнувшимся эхом в сумраке целлофановом,
перебором горячечным –
если бы горячей.
Всё, принцесса, пора, собирать реквизит,
горошину –
что ни сказочник, то бездомный космополит –
наше время уходит
молча,
не по-хорошему,
только камень за пазухой
ёкнет как,
заболит.

Заболеет забытым и богом, и чёртом городом
предпоследний герой,
не мал впотьмах,
не велик,
величает перинным калашный ряд – верно,
скоро там
не останется ни паломников, ни вериг,
а своих от чужих всё трудней отличать
по репликам,
по разбитым туфлям, обтрёпанным обшлагам,
очертаньям теней,
прикипевшим навек к поребрикам
у забитых дворцов, похожих на балаган.

Скоро скажется сказка –
тебе бы терпенья, странница,
без запаса бодяги блажь разводить сезам.
Подкидная судьба-горошина,
что с ней станется,
если с дури поверит стража твоим слезам?..

МЫ – ТОЖЕ

                                  Сергею Чернышеву

время бредить с разбегу да сеять чудес пелену
в оцифрованном небе считая галактики фиксы
или сны ворошить, в проливном затихая плену
где залётным бореем болеют понурые сфинксы

теплокровные буквы озябли, сбиваясь в стада
затянули в зияющий омут центона весь космос
и дежурный пророк непокорно горит со стыда
замывая следы на затоптанном небе вискозном

за калёное слово казнённых впотьмах октябрят
но с лихвою в палатах уныло вещающих дожей
это всё сквозняки между делом листву теребят
там, где лютые сумерки до искупающей дрожи

там, где первое слово саднит – высоко-высоко
на секунду роняющий свыше покажется ближе
днесь великим могучим едва шевельнёт языком
безутешная речь и, как не было, зарево слижет

и в обугленных прописях – осень усталым ужом
проползая по веку чужому, мы то же – мы тоже
ни словарных запасов запальчиво не сбережём
ни палёных знамений не редко абзацы итожим

да гори оно ясно спускаться в промозглый забой
за падучей рудой, обведённой по памяти мелом
но послушай – звенит безутешно зовёт за собой
что есть мочи по ком бубенец на миру онемелом

МЕТАСТАЗЫ

                                  Диане

1.

Безучастный пейзаж – ноябрь,
окна с видом на урожай
междометий – прости, но я бы
не дала за них ни гроша.
И раз нечем, не угрожай –
время в коме, небесный комик,
на задворках чумных гоморр –
путь, намоленный до оскомин.

Полюбуйся же, как исполнен
твой завистливый приговор.

2.

Крест, притянутый пуповиной
к багровеющим полюсам –
кто добредит сюда с повинной
по долам к тебе, по лесам?..

Нет, ни стражи, ни мавзолея
иже с ними не наваял –
пусть по щиколотку в золе я,
это, ангел мой, снова я.

Снова детских надежд редуты
сдали, каясь: не уследил.
Угадать бы – в каком ряду ты
среди этих чужих светил?..

Рикошетят во тьме кромешной
искромётные муляжи –
что не мы их зажгли, конечно,
не скажу никому. Лежи.

3.

Взмок в смятении журавлином
медноглазый седой ландшафт –
кто б ты ни был там – ну, соври нам,
что закончилось время жатв,
и не страшно почти, не больно,
путь в спасительный каземат
пусть осилит почти любой, но
если будет легка зима
от щедрот, да дотянет карму
всуе списанных в дождь вояк.

Будь ты проклят, успевший каркнуть.
Не твоя она, не твоя.

4.

Нет надежды, так отпусти ты
не во благо, так хоть во зло –
на ладошке застынут титры
вместо линий за слоем слой.

Свет заточен – на пораженье,
слепнет эхо в колоколах,
ворох скомканных отражений
в обесточенных зеркалах.

И накрывшийся медным тазом
город выморочных вождей
грязнет в истовых метастазах
безысходных своих дождей.

Сколько плазму не береди, но
по морозу ли, по жаре
жгут рассветы здесь всё едино
цвета свежего божоле.
Хоть теперь её – пожалей?..