ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ

ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ – СЛУЧАЙ

МЕСТО И ВРЕМЯ

Словно огромная бабочка в темноте,
крылья прижав к столешнице и серея
при слабосильной лампе, книга спала,
сутки не дрогнув, как ты ушла, в простоте
сборов забыв телефон, его батарея
села, и связь прекратилась – числа

и месяца летних; жара сменилась водой
небесной, и сей преизбыток создал венецию
домов и проезжей брусчатки; и дерева
забыли свою анорексию, а над седой
рваниной исподнего туч – как венец и яд
июльский, или если призвать другие слова –

над городом и страной своей булавой
размахивая, налево гремя и направо,
путешествовал толстый и иностранный гром;
как Мусоргский – ликом дик, но лыс головой,
одет хорошо и неопрятно; был он прав
в том хотя бы, что слышался и за углом,

и за городом, и над морем муаровым,
вспомнившем Айвазовского как-то некстати;
и беловежским зубром ревун гудел;
причалы отправились в плаванье, для мемуаров
грядущих готовя сырьё; и тот, кто листать их
станет – может быть, вспомнит, что понаделал

хтонический бог стихии… А между тем
весть о тебе (хороши же безумные лиги
авиаперелётов, диезы аэропортов
и дубль-бемоли, звучащие в пустоте);
весть эта, мелко дробясь на фрагменты и миги –
точно звенья цепочки распалась на ком-то –

весть эта (палец сбивает озябший пепел)
сюда добралась (на донышке чашки грязца
кофейная) в неузнаваемом виде:
дескать, что пребываешь в небесном склепе,
в атомарном распаде; ни черт лица,
ни силуэта; райская пыль в Аиде.

Странно – теперь ты миф, почти что апокриф
в агентстве жизненной лжи, в реестре его;
а в небе июльский хаос с его громами…
Смерть рисует виньетки на белой и мокрой
туче; и жизнь с раздробленной головой,
лужу подкрасив, валяется между домами.

***

В такой городок вернёшься, только если здесь
кто-то умер из родственников, оставив наследство,
но не иначе; домов изразец и жесть
кровель – как неизбежное и плохое соседство.

Здесь писать бы роман из жизни слепых,
а лучше – глухих, а лучше – забытых Богом,
заглатывая спиртное и чай с облепихой,
сходя «на нет», торжественно и понемногу.

И это – не худший из вариантов судьбы:
женщины в меру податливы, алчны в меру;
и климат не загоняет людей во гробы,
только грозит в санатории гипсовому пионеру.

Поздним вечером набережная реки живёт
огоньками кафе, согревается грогом…
И какой-то памятник в кепке, как идиот,
тычет рукой, указывая всем дорогу.

***

Договориться с округой не сложно – ей всё равно,
где и зачем ваша тень упряталась в нишу,
скамью облегла, расслоясь, покрыла бревно
в каком-то измученном сквере… Так вот и вижу
себя в переулках или на площадях
этого полу-Китежа, полу-Зарайска,
в случайных дверях, произносящих – «ах»,
и хлопающих по задам вполне по-сарайски.

Очарование захолустья, речка гниёт,
как слюна наркомана; дряблые – летом –
сумерки, местное пойло, либо же гнёт
населения… Вообще, можно об этом
развести «слепцовщину» с «достоевщиной», мол,
жить всё же надо; и паперть – в обрубках
скифских старух, чьих голов крупный помол
напоминает о Раскольниковских проступках.
Всё куда бы ни шло – перепрыгни, сплюнь…
Но, на окарине играет Спас позапрошлого века,
строг; и грач на кресте; и в сирени июнь…
И всё равно – не верится в человека.

***

Море цвета дождя, дождь с оттенками ртути.
В тучах тяжёлую мебель передвигают –
фэн-шуй у небожителей, под тутти-фрутти
Элвиса из кабака «У попугая».

Чем он нас доконает (а мы промокли),
этот кабак – сервисом, шницелем, водкой?
С вышки прожекторы – как с подсветкой бинокли,
лупят в небо и в воду прямой наводкой.

Взвесь полосы приморской, а под бамбуком
крыши и впрямь дерзит попугай на стойке,
или прыгает боком возле ноутбука,
или – вниз головой, клюкнув настойки.

Быстрая официантка с рисунков Мухи
с водкой графин смахнула, и ты вторично
юбку себе простирнула; рядом старухи
англобубнящие ели зло и прилично.

Какая тоска на свете, когда разлука –
как опухоль, о которой тебе сообщили:
есть лекарства, но нет излечения, мука;
и мелется эта мука зубовная, или

какой-то другой эпитет… И ртуть залива
бессмысленно помигивает невдалеке…
Побольше нам водки, девушка, чтобы счастливо
в ртуть перетечь, не оставив руки в руке.

***

Пепел кометы и соль отошедших морей,
в радости влага ливней и суша в печали,
свадьба в селе и кладбищенский крест на заре;
и неизвестно кто стоит за плечами:
голос невнятен, запаха не различить,
что-то нашёптывает, но никуда не ведёт, не
зовёт он – целокупно и голод и сыть,
и не отражается в зеркалах, уродина.
Вроде бы спутник, но из какого числа –
сон не подскажет и явь глазёнки потупит;
и ни хвала не нужна ему (ей), ни хула,
ни небесные хляби и ни водица в ступе.
То, о чём говорю, – бесстрастно, оно
просто присутствует, как океан или суша,
просто, как дальний звук, залетевший в окно
и, вылетая, способный совлечь и душу.
Запаха, цвета нет; пожалуй, один
только возраст – мой или Вечности имя…
Можно закрыть глаза, и тогда впереди
он обозначится, тут же сливаясь с иными.

***

Трепался ангел на семи ветрах,
дудел и пел, а после стёрся в прах;
за боингом гонялся, угорел –
уж лучше бы себе дудел и пел.
Вот музыка тебе и вот строка…
Над морем ливни, крепкая рука
удерживает зонтик над твоей
подветренной башкой – что надо ей?
Рожна? – возьми! Избыточной печали? –
Пожалуйста! Ракушек, крабов – на!..
Несчастен миг, когда, в его начале,
его же поглотит волна
иного мига… Мы идём вдоль кромки,
бубнит накат, и в лёгких ассорти
из соли с йодом; божие коровки
на нас садятся на своём пути.
Над нами дождь, и чаек восклицанья
диезисты, под нами – мразь песка;
на топчане подросток пишет Ане
признание; трухлявая доска
трещит и шелушится… Дальше, мимо, –
куда ведут зрачок, печаль, судьба…
И как же это всё непоправимо,
неповторимо. И судов гроба
на ближнем рейде; кислые медузы
лежат, как холодцы, но без тарелок;
над морем небо – как ему обуза,
всё выгорело, либо обгорело.
Усни, душа придурочная! Ты ли
достойна этих нег в конце июня…
Блуждали побережьем – точно плыли,
смешавши в поцелуях нюни.
О Господи, да что это такое!
Зачем дырявить шпилькою песок,
когда свободы нет и нет покоя,
а если есть – то разве на часок.
Свободы той печальный голосок,
как у буксира: вон – подать рукою.

***

Дерево молча стоит и движет руками,
жестикулирует, общается с облаками,
терпит птиц, на стане изящном его
взобравшийся кот не делает ничего.

Девушка ёжится, стоя на остановке,
кусает губу, почти что плачет; –
кто же знает души нотки её,
и вообще – что всё это значит?..

Человек человеку – в лучшем
варианте – случай, но, в основном –
бревно… Либо – как ива плакучая,
наклонившаяся над дном.

СИНХРОНИЯ

Никогда всё это не кончится; вялая белая яхта
издалека – как платочек над влагой; летает угрюмая чайка;
жизнь происходит, струится, но жизни, в общем-то, нет;
погляди, зевоту уняв, сколько всего происходит напрасного:
многоточья медуз или спорадическая диатезная звёздная сыпь,
и под нею идиотический шершавый танкер разваливается на части,
и капитан по этому поводу обнял любовницу, выпил и застрелился,
и всё это безобразие не принесло никому особых страданий,
кроме, пожалуй, вполне дружелюбной фауны и экологов-патриотов.
Нет, это не кончится никогда; разбившийся насмерть «боинг»
издалека похож на примус или вечный огонь посмертно летевшим;
с точки зрения Вечности всё это вообще не имеет
никакого значения, а современник всех этих событий,
не говоря – наблюдатель, ежели мозг его всё ещё
жив и не высох, как в рыбе икра, станет, тоскуя, думать –
дескать, неужто Господь попускает, или, может быть, он не заметил,
отвлёкся, ну, там, уснул – не знаю; либо, ему это всё равно;
миллион пустых вопрошаний, всхлипов, спазмов напрасных,
а внутри вопросов – подкладочка: вдруг такое случится со мной?
Но техногенное время вообще ни за что не отвечает,
и не будет, и все эти гекатомбы не известно кому и зачем.
Вот и выходит, что только родившийся слепок с Всевышнего,
а лучше – набор хрящей, тканей, слизи – заведомо обречен на –
если удастся вырасти – функцию наблюдателя, но хуже – если
эпизодическую роль участника возможных подобных событий…
Человек без грядущего, любим он или не любим, присядет однажды
вечером у воды, заметит вдали платочек яхты, глотнёт из фляги,
и, как знать, поймёт, что и впрямь всё это не склонно кончаться.

***

Мы долго блуждали в потёмках,
голос наш сделался глух; летучие мыши
над головами летали; в котомке
и в душе сделалось тише

от чужих рук, ненужных, пустых;
летит самолётик ночью, пустой,
как бидон; и никому этот стих
не станет радостью; с немотой

ангелов нам не справиться, нет;
можете, если хотите, выключить свет
в прихожей, где нет никого,
а только пыльных пальто торжество.