ИГОРЬ ПАНИН

СПУСКАЕМСЯ В АНДЕРГРАУНД

АПОКАЛИПТИЧЕСКИЙ РОМАНС

В одночасье зима настала,
обметелив с утра аллеи.
Я любил тебя слишком мало,
а теперь в основном жалею.

И теперь не до разговоров,
кто тут замужем или холост,
на паркете – одежды ворох,
надвигается вечный холод.

Говорят, это солнце гаснет
или стынет ядро земное.
А поэзия… Да Пегас с ней!
Ты иди по тропе за мною.

Слышишь, падают наши башни,
гулко рушатся наши стены?
Непутёвым был мир вчерашний,
да и создан не тем, не с теми…

Не оглядывайся, не стоит,
чуешь, гарью дохнуло в спины?
Небо бурое и густое,
или просто в сугробе спим мы?

По усеянному телами
полю долгому (явь ли это?)
ковыляем в мороз и пламя,
чтоб увидеть концовку света.

Только мёртвые не воскресли,
на лице моём – снег и сажа.
Не бросай меня, даже если…
Не бросай меня, если даже…

ПАУК

Влагой насытился грунт,
дождь не стихает пока.
Через тринадцать секунд
я раздавлю паука.

Ядрами капель побит,
он на террасу заполз,
держится цепко за пол,
не вспоминая обид.

В чём-то похож на меня,
этот мохнатый урод:
то в полымя из огня,
то ровно наоборот.

И надо мною завис,
может, булыжник какой,
миг – и послышится свист…

Господи, ты не гневись,
душу его упокой.

***

Она спала с поэтом,
история простая…
Он шлялся возле Леты,
она – искала стаю.
Ей грезились нью-йорки,
ему – полинезийки.
В неприбранной каморке –
одно яйцо в корзинке.
Не понимали сами:
а для чего, а толку?
Далёки полюсами,
сближались ночью только.
И как-то, между прочим,
распался в одночасье
союз – казалось – прочный,
и принятый за счастье.
Не злоба и не жалость,
не запашок навета, –
что от неё осталось?
Она спала с поэтом!

ПРОКЛЯТИЕ

Распластав лиловые крыла,
расшвыряв по далям вороньё,
взмыло ввысь из тесного угла
звонкое проклятие моё.

Не ходила кругом голова,
не сбивался голос на нытьё;
зазмеились цепкие слова –
страшное проклятие моё.

Разыгрался аспид на ветру,
клювень вострый – что твоё копьё;
адресата выловит к утру
вечное проклятие моё:

«И в глазах твоих встанет мрак
и в дому твоём будет тлен,
как напустят с родимых стен
на тебя четырёх собак;
не узнаешь, который год,
не поймёшь за спиной возни,
или жалок ты, или горд,
упади – усни.

Не достанет силы в руке
отмахнуть назойливый рой,
тщетно нору себе не рой;
не увидишь брода в реке,
не упрячешь ты в ниве лик,
не уплатишь слезами дань,
или мелок, или велик,
упади – не встань.

Не поможет никто вокруг,
не спасёт частокол молитв,
и печалей не утолит;
станешь немощен, близорук,
чудодейственный твой кулон
будет жечься по всей груди,
или слаб ты, или силён,
упади – уйди».

Вот и ночь ложится каменной плитой,
остужая думы долгие.
Не держись за свет, покуда не святой,
не чурайся тьмы в потёмках ёмких, стой,
и остави долги ей.

Насосался крови город, как москит,
в однорядь взопрел, как пьяница…
Аз воздам за всё обилие обид!
И летит моё проклятие, летит,
и не возвращается.

ПОМИНКИ

И вроде бы сыт и здоров,
не время хандрить.
Без сахара – чистая – кровь,
не вяжет артрит.
Но словно преступник, иду
на смерть поглазеть
и выблевать чью-то беду,
забившись в клозет.

Что слышится в стоне чужом?
Неясный звонок?
И вьётся мой страх не ужом –
гадюкой у ног.
Смиренно сижу за столом,
внимаю речам.
Напротив меня остолоп
навзрыд закричал.

А делает дело своё
размеренный хмель…
Помянем! А там и споём,
как мёртвый умел!
Стопарик поставлю на шёлк,
допив до конца.
…А сам до сих пор не нашёл
могилу отца.

В МЕТРО

Не склеены поцелуем,
спускаемся в андерграунд,
где черти поют «Аллилуйя»
и ангелы в прятки играют.
Где смрадом, как из лохани,
окатывает игриво.
В неясной толпе с лохами
бессмысленно ждать прорыва.
Нетвёрдым шажком пингвиньим
корячимся до платформы.
Толкаются все упорно,
хоть зенки пустые вынь им.

Пищит лейтенантик жидкий,
придавленный у колонны;
ему не поймать шахидки,
не выиграть миллиона.
Галдит караван-сараем
восточный народ речистый.
Которые террористы?
Мы снова им проиграем…
Сегодня взорвут едва ли,
а завтра есть шанс, однако…
Да что это за клоака,
и как мы сюда попали?!

Смотрю – задрожали рельсы,
и думаю: неужели
как нищие погорельцы
скорбят о потере «Гжели», –
вот так пожалеем время,
истраченное в тоннеле?
Мы – евнухи, что в гареме,
как водится, не при деле.
Доносится грохот града,
подходит железный Будда.
И ты говоришь: «Не надо…»
И я говорю: «Не буду»,
в тоске, как в траве, по пояс,
в тупой маете столичной…

Я бросился бы под поезд,
но это не эстетично.

***

От любви до самого до
перекроя,
не зароешься в Магадан
или Трою.
Не проскочишь выкидышем
вниз по трубам,
осязая взбрыки в душе,
тёплым трупом.

Получай заслуженные
корчи, муки;
смело жертвуй суженую
в дар науке.
Не стыдись положенного
в лучшем виде;
если завлекло в жернова –
гадом выйдешь.

И греби – да гад ли? – в у. е.,
сколько надо.
Казачки догадливые,
всю браваду
на войне-волне отв(н)ести
был бы рад, но…
От любви до ненависти
и обратно.