АЛЕКСАНДР ЩЕДРИНСКИЙ

МЫСЛЬ, КАК СКВОЗНОЕ ДУНОВЕНЬЕ

***

напялив столько лиц, сыграв ролей,
пожалуй, больше, чем сто раз родиться
(от хиленьких пажей до королей,
ловя то камни в лоб, то в гриль жар-птицу) –
я больше не хочу. нет, не могу.
хочу о правде. да, хочу о правде.
и если словом где-нибудь солгу,
пускай меня удавят, бога ради.
тебя люблю. тебя я ждал всю жизнь.
и кончен мой спектакль, наконец-то.
поскольку – верю – ты не убежишь –
как поезд, как спасение, как детство.
ах, знала б ты, как мне играть пришлось
с одним собою, в зеркало лишь глядя.
а все они – статисты, грязь и млось,
которой я омачивал лишь пряди.
ведь без тебя здесь не было меня,
а были: роли, роли, роли. где же
я сам тогда слонялся, всё кляня?
а я бродил медведем на манеже –
чье мясо, верно, пустят на мангал –
с пустыми и пропитыми глазами.
в меня не плюнул тот лишь, кто не знал,
что нет расплаты нам пред образами.
не покидай, молю, не покидай.
где нет тебя – ни жизни нет, ни света.
и если ты, уйдя, – мгновенно в рай,
то я – туда, куда и карты нету.

***

порой так сильно не хватает праздника.
палящего светила в час полуденный.
бегущего испанца ли, болгарина
по шлейфу моря, что наполнен грудями.
так не хватает галстука пижонского
на шее и беретика французского.
мы будто – фотография балконского
с наташею, где только – бал и музыка.
пить из колодца и навьючить ослика
в портовый город, узкий, как извилина.
поцеловаться у часовни после, как
присесть у сей часовни обессиленно.
откушать фрукты у абрека смуглого,
поторговаться на чем только мир стоит.
и взять арбуза, как планета, круглого,
и повернуть домой тропами мглистыми.
вернуться к вечеру, налить шампанского,
расставить вкусности, на оттоманке сесть.
есть в этом, видимо, тоска шаманская!
жизнь удалась, друзья! спускайте занавес!

***

опять посещаю пляж, будто парк больничный, –
теперь я свободен, а раньше был пациентом.
и он мне казался замкнутым. электрички
ходили как будто вовне, за стеной цементной.
как будто бы подрывался к окну увидеть,
когда приходили цвестастые девки-хиппи,
несли передачи наркоше: мясцо в карбиде –
он, впрочем, умер – от осложнений в гриппе.
вот так этот пляж я и видел тогда, три года
назад: тут едят кукурузу и пьют хмельное.
а я словно выведен погулять, как морда
с надзором, чтобы не выкинуть очередное.
теперь я другой. прихожу, словно тот убийца
на место, где вместе с кровью сошли улики.
смотрю, как лежат на песочке все эти лица.
и чувствую: я не хуже. хватаю блики
и понимаю: могу быть теперь таким же.
я вырвал первичное право быть человеком.
а значит, ложусь на песок, глаз сквозит меж хижин.
вот кончится август, черту подведя под веком,
и я скажу, что, наверное, что-то значу.
девчонку свою обниму и пойду работать.
куплю себе «теслу» старенькую на сдачу,
закрою гештальт, назовя его «горький опит».
и заживу, как все. отличить не сможет
ни мент, ни врачиха – типичный работник класса
чуть ниже среднего. тот, что рождён вельможей,
но выучен выговаривать: «вильна касса».

***

когда так жарко, только вспоминать,
как в феврале гребёт лопатой дворник,
и пар во рту – как потная спина –
напоминанье о животной форме.
зимой хрустят снега, а не песок,
стекло – нет – не бутылок, а игрушек
нога находит, шаг наискосок
соделав в мир, где завтра будет лучше.
а после – март, и талость впереди.
вот-вот, ещё три месяца – и снова
сойдутся в точку зимнее «гряди!»
и летнее «пришёл!» с тарелкой плова.
и не поймёшь, что за вода течёт,
и батареи греют или стынут.
одно лишь ясно: этот гнусный счет
часовщиком незрячим опрокинут.

***

знаешь, любовь стала всё чаще мне жечь грудину,
будто зелёнка, что вылита на открытую рану.
от неё, как от солнца, зонтом прикрываешь спину,
чтоб не мучиться ночью, не переводить сметану.
словно аллергик, её ощущаешь сразу,
хотя она ещё где-то на высоте полёта.
и готов расчесать себе кожу, разодрать оба глаза,
пока она приближается, минуя лестничные пролёты.
хочется выставить предупреждение: «не подходи! опасно!».
сердце привыкло в тени и во льдах полярных.
слишком открыто, слишком светло, чересчур прекрасно –
о чём не в стихах, а лишь в жанрах эпистолярных.
прости, но никто уже не затронет душу,
которой больно от прикосновений нежных.
я гляжу из окна. и мне этот сюжет не нужен.
слишком снежно внутри. слишком снежно снаружи. снежно.

***

ничего нового, если ты вправду желаешь знать.
вода по водостоку спускается, каплет на подоконник,
словно по темени, и с разумом совладать
невозможно, если не опереться на подлокотник.
вроде ещё не стар, но воспоминаний мешок
рвётся и вынужденно выталкивает былое,
на место нового ставя какой-то больничный шок,
где меня, обмотав простынями, лечат от паранойи.
я никого не люблю, если правда моя в цене.
мне милы одни холода посреди забайкальской рани.
сам себя обхватив запястьями, прислонюсь к ледяной стене
и мечтаю, что это та – идеальная, что не ранит.
да, приятней себе внушать, чей-то образ хранить в ночи,
чем в реальности слушать ложь, а к тому ж её гадкий голос,
дожидаясь момента, пока утром тихо скользнут ключи
в старой скважине, разделив её сад и мой южный полюс.

***

как думаешь, мне есть ли что сказать?
пожалуй, есть. но время половину
истратило само, сожрав свой зад,
как змей свой хвост; младенец пуповину.
и я молчу. чтоб не сказать грубей,
чем надлежит расставшимся знакомым.
знакомая, ты слышишь? не робей –
флиртуй, жужжи с упрямством насекомых.
хотелось раньше выдавить «прости»,
ещё какой-то чуши благородной.
но продолжает осень нас нести
вперед, как экипаж междугородний.
и так слова теряются под шум
его колес, и календарь развинчен.
и в тридцать лет cogito ergo sum
куда родней, чем veni, vidi, vici.

***

мир какой тебя примет и пустит в обитель свою?
говорили одни: пей, мол, жаркую чашу сию.
говорили, мол, пей, но не думай – ведь думать во вред.
я не мог. как и верить не мог во всё то, чего нет.
говорили вторые: «казак! потерпи, мол, казак!
в атаманы пойдёшь!», – я глядел в голубые глаза,
говоря: вы терпели всю жизнь, а я так не хочу –
я хочу быть вверху, а не голову чтоб – палачу.
и приехали третьи, сокрытые, тайну храня.
говорят, мол, хотят на вершину синая меня.
а я думаю: вы же распяли христа моего,
а они, угадав, не стесняясь совсем ничего:
«а он был ли, христос?», – и смеются от знаний своих.
а я думаю: «вправду? а был ли? что знаю я? – стих.
в чём уверен я? – в рифме. люблю что? – анапест, хорей.
так и вправду стоял и стучал ли он подле дверей?
стоит верить ли времени, что убежало во тьму?
ведь живу я сейчас и сейчас, верно, я подниму
эту землю на плечи, сейчас своё слово скажу.
был христос или нет – что от этого? что нахожу
я в истории этой, что, впрочем, противна стихам.
пусть хотел быть колена я сифа, но, видно, я – хам.
даже так. бог бы с ним. но я рифме единой молюсь,
не «апостола» знаю, а лермонтова наизусть.
это значит, что нужен кумир нам по росту – и лишь.
значит, город, дружок, выбирай: копенгаген, париж?
выбирай себе жонку, язык по нутру выбирай.
наконец, выбирай: ад (он есть?) или всё-таки рай.
выбирай – чтобы, словно рубаха, на тело легло.
выбирай по себе – чтобы было тепло и светло.
а что выберу я? – что угодно, где текст и строка.
и везут меня, значит, в обитель жидов, дурака.
и везут – решено – да и я не противлюсь совсем.
продан гению, дару, таланту и фабулам всем.
что ж – коль так, значит, так! я поэт, а не кто-то ещё.
и надеюсь – что хоть и жиды – не представят мне счёт.
хоть страшнее не то – а страшней, если вправду он был,
если вправду висел, если кровь за планету пролил.
а я, мразь, жру портвейн и креветками, сволочь, давлюсь.
нет, не мести боюсь я, а слёз его горьких боюсь.

***

чтоб тишина, стихи, квартирка пять на пять,
какое-то окно, какая-то кровать,
а за окном – волна, а больше – ни хрена.
и я один сижу полночи у окна,
читаю что-нибудь – набоков на столе,
подпёрт «улиссом» стол, на осипе – филе.
и больше – ничего. товарищи мои –
лишь те, что были здесь и больше не смогли.
и сам я не могу, и сам когда-нибудь
я стану прижимать девическую грудь
в книжонке два на три с портретом молодым,
с какого хоть сейчас сойти б, и сразу – в дым.

***

а эта женщина могла бы быть моей –
мысль, как сквозное дуновенье ветра.
нет, это говорит не боль по ней –
скорее песня, что была не спета.
мы даже с ней гуляли, было, да,
какую-то неделю – осень, листья.
я бредил чепухой, как и всегда,
но ей она казалась чем-то лисьим –
что я хитрю с ней, словно я сложней,
чем глупый смех мой, глупая улыбка.
а я был прост, поди, как три копей-
ки – в том и состояла вся ошибка.
я за руку её – нет-нет – не брал,
дыхания хватало для единства.
я, может, лишь однажды ей соврал,
когда сказал: «предпочитаю винстон».
но кончилось все, как у большинства, –
у пар, что не случились, больше опыт,
чем это всё – квартирка два на два,
поездка раз в два года по европам.
нет, лучше одному – решил я сам.
и тут же непонятную свободу
обрёл, как будто поднял к небесам
какой-то покровитель из народа.
я думаю ль о ней? – нисколько, нет.
а что сейчас припомнил? – просто осень.
и снова листья, вновь несу я бред,
который повторить никто не просит.
ценить всегда положено всё то,
что отдохнуть давало нам от боли.
и я ценю, благодарю росток
любви, что сбылся. только я доволен.
доволен, что вокруг, и кем я стал,
из коих составляющих я собран.
но только запах мёда на устах
немного отдаёт печалью доброй.
а впрочем, жизнь как жизнь. на ранах соль.
и хоть о лишнем думать я не смею,
но мысль, как ветер, лезет исподволь –
что эта женщина могла бы быть моею.