БОРИС ФАБРИКАНТ

ТУМАН, КАК СТАРЫЙ СТЁРТЫЙ ЛИСТ

***

Находясь меж небом и землёй,
Дышим мы привычно, неприметно.
Но испуг, обещанный водой,
О себе напомнит непременно.
Потому, плывя между волнами,
Называем небо небесами.
Между небесами и водой
По-другому дышим мы с тобой.
Бездна, мы одной воды и соли!
Между нами тонкая плева.
Мир иной волной изрыт, как поле,
Где никак не вырастет трава.
Тёплые объятья океана –
Руки акушерки у плода.
Словно мы, кто поздно, а кто рано,
Уходя, рождаемся туда

***

Над городом летали души,
И нас они не замечали.
Они не нам принадлежали,
И мы не им принадлежали.
Они держались за мизинчики
И улыбались так счастливо,
Как будто утренние блинчики
Им дали в блюдечке красивом.
Как будто и не моросило,
Воротников не поднимали.
Нас ни о чём не попросили,
Мы ничего не пожелали.
Над ними зажигалось облако,
Как канделябр в концертном зале.
Они бы довели до обморока,
Случись, что мы их увидали.
А мы дышали с ними вместе
И тем же воздухом, всё те же.
Но не летали, много чести,
Всю жизнь всё там же и всё те же.
Ах, души, леденцы прозрачные,
Сквозь них мигали светофоры.
А мы густые и невзрачные,
Трамваи, сумки, снег, заборы.
Был зимний вечер, между прочим,
И фонари включили к ночи,
И тени улетели стаями.
Нам не спалось в домашнем сумраке.
На город опускались сумерки.
Но свет прозрачный не истаивал

***

Словно я в этом городе снова живу,
Но уже без поросших корнями забот.
Старый город мой рядом со мной наяву,
Чуть касаясь плечом, переулком идёт.

Облетели черты, покрошились дома,
Изменился заполнивший город народ.
Проступает действительность, то есть сума
Очень яркого цвета, и песни поёт.

Позабыто гремит устарелый трамвай,
Мостовая разбита под талой водой.
Ну, давай же, маршруты мои узнавай,
Старый город, а ты не бывал молодой.

Эти трещины и облезающий снег,
Как дрянной маскхалат, на тряпьё разорви.
Ты живой, ты, мой старый, ты нравишься мне.
Ты семья моя и не стесняйся любви.

И названия улиц меня не собьют,
Хоть и прежние тоже уже позабыл.
Я души твоей малый весёлый лоскут,
Ты души моей след на себе сохранил.

Я узнаю подъезд, проходные дворы.
Я с тебя календарные путы сорву.
Ни конца ни начала не вижу игры,
В то, что я в этом городе снова живу

***

Приехало прошлое с тёмным налётом от гари
И запахом сена подстилки в троянском коне.
И с воем сирены, как будто наряд на пожаре
Секретно пехоту везёт погибать на войне.

И громко звучит, как звонок на большой перемене,
Наивный балет с лебедями про чёрную месть.
Ах, музыка эта – к предательству и перемене.
Что было, что будет и как разобраться, что есть?

А время раскатано шлангами блёклого цвета,
Они протекают, как мальчик по малой нужде,
И серые лебеди в форме уводят Одетту,
Она не одета, поскольку врасплох и в беде.

В пруду западня, и за длинным оврагом засада.
А в желтых кустах то капкан, то силок и ружьё.
Крик: «Врёшь, не уйдёшь!», и зачем было прошлому надо,
Вот так обложить это прошлое счастье моё

***

В разбитом трамвае
задев куртизанку в халате
и не обернувшись
на тихое
слышишь касатик
в немытые окна
не глядя и звуков не слыша
средь криков и скрипа
и стонов и вони и гула
спит римский солдатик
сменивший три дня караула
почётного там
наверху у распятий
с просохшим копьём сладким сном
про недавнюю Ривку
домой на побывку
где к небу пологий подъём
и долго живёшь на закате

***

Заблудился мальчишка, свобода нелёгкая ссуда.
Шёл со всеми оттуда. Шаг в сторону, в сторону, ведь
там рождённая только что бабочка вверх из-под спуда
всё пыталась, пыталась взлететь.
Непросохшие крылья слипались, как пластырь, слипались.
Не оставь её, Пастырь! Она всё качалась слепая.
Мёрзла бабочка, дымка уснувшее солнце скрывала,
разноцветный клочок неизвестного нам одеяла.
Как упала, взлетела и, будто спасаясь от пули,
полетела зигзагом на лёгких воздушных ходулях.
За спиною защёлкнулось море под небом пустым.
Мальчик молвил: «Будь славен, о Боже,
будь славен, о Боже!»
и за бабочкой вышел к своим.
Ну, а пуля и дым, ну, а пуля и дым
уже позже догнали его, уже позже

***

Спотыкается, но поднимает ноги,
поднимается в небо покойный убогий.
Он явился туда, пожилой оборванец,
за спиной не по возрасту маленький ранец.
Собирался всю жизнь, приготовил бумаги.
Так когда-то отец, в пионерский лагерь
отправляя его малышом и впервые
без отца и без матери, и на кривые
раскладушки горбатые с рваным брезентом,
где вожатый, его называющий кентом,
издевался над ним, тыча в мокрый матрас
каждый раз, каждый раз, каждый раз, каждый раз.
Как он плакал в кустах, как он маму просил,
как он маму молил, как он плакал тогда,
в день воскресный родительский, что было сил.
чтоб забрали его от стыда навсегда.
Так и прожил промокшую тухлую жизнь,
ждал мгновения, щёлк! – он и рыцарь и джинн!
И на жёлтом песке от воды вдалеке
он с принцессой гуляет рукою к руке.
Так и жил он красивою жизнью в ночах,
а с утра каждый день – как лоток кирпича,
без ладошки в руке, без царя в голове,
и без Бога в башке и туза в рукаве.
Он кривым и разбитым путём первый раз
шёл до места, где облако мокрый матрас.
Он пришёл в день воскресный родительский день,
«Я ведь рыцарь и джинн?» – он спросил навсегда.
И коснулась его материнская тень,
и принцесса по вызову вышла сюда.
Там привыкли, что в тучах засохла вода
и горбатого лепит каждый двадцатый.
С водяными на гербовой знаками «ДА!»
Справку выдали, чтобы увидел вожатый

***

Город – улица, парки, кафе и метро,
сквозь толпу пробираются дни в турникет,
в переходе стоят автоматы ситро,
дни берут годовой пенсионный билет.

Шаг по плиткам – и танго, и шахматный блиц.
Нас прессуют в кирпич, транспортируют в створ.
Ты выходишь? Да, нет! Вот и весь разговор
в этом лагере перемещаемых лиц.

Ты выходишь? Вдвоём! День за утром вдогон.
И сложили ладони, как высохший зонт.
Эскалатор стекал, полз улиткой на склон
И на солнце унёс за крутой горизонт

ОДЕССКАЯ ОБЛ. БЕЛГОРОД-ДНЕСТРОВСКИЙ Р-Н

Село Курортное с горячею землёй
морщинистой, как старческие лица,
и плоскою, как поле с кавунами
большущими, у сторожа за рубль
их за бутылку можно унести.

Обрыв у моря в глиняных ступенях
под ветром, вечно дующим вдоль склона,
песок холмистый, как большая карта,
и мы на ней прокладывали путь,
как будто создавали государство.

А вечером вино – бурда с махрою,
и каждой ночью счёты сводят звёзды,
как игроками брошенные кости.
По ним дорогу можно не найти,
и потому трескучий кукурузник

в час утреннего молока парного
садится у забора бабы Нины
в густую деревенскую ботву.
Собрав арбуз, вино, песок и звёзды,
мы улетаем в следующий год

***

Там тополиный пух клубится –
Туман, как старый стёртый лист,
Крылами вверх листают птицы,
Крылами вниз, крылами вниз.

И пролетают между строчек,
И крики пробуют на счёт.
Их азбука из многоточий
И с буквами не совпадёт.

А всё туман… Ползёт за ветром,
Как шляпа сбитая дождём,
Захватывая метр за метром
Надел, которым награждён.

Клубится, над водою тает
И подражает облакам.
Во сне душа его простая
Идёт за солнцем по лугам.

Не посудачишь по-соседски,
В тумане не видны слова.
Весь этот мир какой-то детский,
Его и различишь едва.

Так песня изменяет лица
У коллективов хоровых.
Тумана маленьким частицам,
Как лего, не соединиться
В набор из капель дождевых

***

Сугробом, надгробьем лежащая и муравейником,
Сметённая ветром смятенная груда листвы
Всё места себе не находит, кружась, как за веником,
И прячется прочь от судьбы, и сумы, и молвы.

Взлетает столбом, уползает коврами корявыми
И ржавчину прячет, и сбоку крадётся, как тать.
Как смотрим в глаза, когда смотрим в глаза, врём дырявыми,
Как листья, словами, которыми надо молчать.

Разбита колода, и листья упали рубашками.
Волшба-ворожба, наступает глухая пора.
И не угадать, что нагрянет. Жуками-букашками
Все карты краплёны, поэтов зовут в шулера.

А на зиму небо верхушками сосен расчалено,
И лупит по сетке, по клетке, начав новый сет,
Нам свет застилая, бьёт солнце, летает отчаянно
И прячет под веки свой ярко-оранжевый след.

И луч паутинкой сшивает закаты с травою
На нитку живую и штопает небо дождём.
И надобно верить, что с нашей душою живою,
Мы здесь не напрасно, мы здесь не напрасно живём