ГАЛИНА ИЦКОВИЧ

КАНИКУЛЫ СРЕДНЕГО ДЕТСТВА

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Не канючить в гостях просили,
Бант завязывали насильно,
По дороге купили краски,
Мокрыe как собачий нос.
Синий цвет был как сладкая вата,
Зелёный – прохладным на вкус.
Так и явилась в гости –
Чинная детка, синие губы,
                                    зелёная грусть.

ПОЭМА ДЕТСКИХ СТРАХОВ

Трещины между плитами:
Только б не наступить!
Перепорхнёшь с разбегу,
и, значит, будут жить вечно
папа с мамой.
Я до сих пор вскакиваю ночью
в холодном поту,
в предсмертной истоме.

Я даже однажды днём
заорала в голос:
неужель сирота? –
нет, за край удержалась.

Только б по правилам.
Только б не замочить
ног. Только бы та нора
не оказалось дырою,
туннелем, ведущим к центру
                                         Земли.
В луже таится болото,
в зеркале – пустота,
и монстр в моих зрачках
посмеивается порою.

Вот оно, самое страшное:
оставленной быть в лесу.

Крошек не было изначально
в местности незнакомой.
С сердцем, вырванным ведьмою, на весу,
я до сих пор
добираюсь к дому.

Как это, как случилось,
что я всё ещё живу?
Как миллионы детей
не поддались соблазну
расковырять глазок в неведомое,
перешагнуть черту,
шагнуть в воронку –
и кончить всё это разом?

СОБОРКА

Бабушка сквер называла «садик» –
Дань деревенскому давнему детству.
Площадь была в двух шагах, по соседству:
Деревья в болячках, плешивость рассады.
Шли на гулянье попарно и строем,
Бабушка к бабушке, следом мужчины.
Я всё остаться искала причины.
Что за ребёнок – всегда расстроен!
Сквер был как сквер – на аллеи разглажен,
Чинные кошки, коляски, каштаны,
Лепет старух, вой детишек бесштанных…
Но не хватало чего-то пейзажу.

Мне почему-то всегда казалось,
Что пустота поедала воздух.
Воспоминания, дайте роздых!
Площадь давно обратилась в пошлость?
Сквер осквернён? Это, право, малость!
Взрослым их садик казался раем –
В язвах стволы, но всё зелены кроны.
Столько исчезнувших и осквернённых,
Что – губы замочком, в саду гуляем.
Всё, что осталось от семидесятых –
Цикл одесский от пыли до грязи,
Да временные нехитрые связи,
Да шепоток краеведов завзятых,
И много лет не случалось вернуться
В садик, что грыз меня каждое лето.
Вот я, пришла! – Отражённым светом
Храм-новострой осветил секреты.
Яблоко-сквер, золочёное блюдце.

Садик, который сама садила.

БАБУШКИН ПРИНЦ

Место действия – коммуналка, разжалованные барские палаты:
стены – былые двери, приглашающие куда-то.
–Что ты будешь? Картошечку? –
жарила, в нарушение вечной диеты.
По утрам ругались,
                           громко считали деньги.
Дед уходил, а к бабушке в дверь соседки.
Профсоюзный принц вставал со страницы книги –
старожилки, распахнутой на кушетке
вопреки директиве деда.

Я хочу возвратиться в каникулы среднего детства,
в бесконечные дни убывающего календаря,
раздеваться на ощупь (любили ложиться рано)
и просить хоть каплю у сжавшего губы крана,
и учиться тоске по дому, и спать чудесно,
просыпаться поздно от звона ножей и ложек…
Как бесславно кончалось лето –
без катарсиса, без сюжета.
Я теперь понимаю – она тосковала тоже,
а потом утонула в безумии – ни вскрика, ни пузыря.
Мне казалась старухой, а было-то – за пятьдесят
oтрешённейшей бабушкe, жрицe жаренной в масле картошки.

ДО БУДИЛЬНИКА

У тех, кто вставал по будильнику, говорили: «Закройте дверь».
У тех, кто вставал по гимну:
«Закрой свой рот».
У просыпавшихся в зависимости
от того, когда легли вчера:
«Ты просто смешон».

Я давно могла бы вставать, как проснусь,
но просыпаюсь задолго до будильника
и лежу в тревоге,
опасаясь услышать: «Закрой свой рот».
Я, наверно, просто смешна.

ЗАПАСНОЙ ВЫХОД

Kоммунальным ветром прибило к двери соседа.
Телевизор времён застоя сулит погоду.
«Небывалый подъём» – это он о соседских кедах?
Чёрно-белые женщины борются за свободу.

Это сладкое слово знакомо не понаслышке:
Комбинатом «Свобода» томаты закатаны в банку,
Мышеловка «Свобода» избавила нас от мышки.
Но вернёмся в комнату, где загнивают в рамках
Приручённые предки… Пока их судить не будем:
Предки тоже когда-то горели, хлебали лиха.
Ночью встанешь – по комнате бродят люди,
Вход к тебе принимающие за выход.

Со стенными портретами всё не находишь сходства
И свербит в ушах заточенное радиожало,
К домострою тянется домоводство,
Лишь пожарная лестница в ужасе ждёт пожара.

***

Пока я наблюдаю птиц, они обсуждают меня:
не летает,
редко ныряет в лужи,
глазищи размером с голову сойки,
неповоротлива, не голодна.
Нелегко различать их:
Сколько уходит времени,
чтобы одну от другой
или одного от другого,
узнавать поворот головы.
Я беру только звуки,
их горловые звуки
и воссоздаю язык
клёкот за клёкотом,
крик за криком.
Я теперь одна из них,
мне они не чужие.
Ещё немного, и взлечу над остывшим лесом.

РЫБИЙ ДОМ

Рыбкам к чему ласкаться, к чему им греться?
(Плавают данио в зарослях иглолистных).
Но до чего ж ласкают и глаз, и сердце!
Разно и радостно тихое их монисто
(Tетры Фон Рио – мечта аквариумиста).

Плавают по команде, не знают боли
(Склонны формозы к растительной нежной пище).
Самые лучшие рыбы – не для неволи.
Томные гиппацинтрусы липнут к днищу
(В меньший аквариум он помещает лишних).

Ах-хороши! Морские-то не чета им –
Трепетней акварели, цветней гуаши.
…Юный натуралист по утрам считает
Всех
      переживших ночь, темноту поправших
(Наш-то давным-давно позабыл о павших)…

Полон сачок телами былых гурами
(Наш-то покинул всё, что казалось нами),
Радугой плавников и недвижных бошек.
Было вчера двенадцать, осталось восемь.
Плачет досужий бог золотых рыбешек,
Бог невезучий
                    мусор во двор выносит
(Наш-то не плачет вовсе, не плачет вовсе…)

Наш-то, поди, сидит, Кэндикрэшем крашен,
Самой крупной рыбой собственного лайнапа.
Звуки Барухашемов и Отченашей
Не объясняют смыслы игры нелепой.
Мёртвые плавники опадают на пол.