СЕМЁН АБРАМОВИЧ

ПТИЦ ЛИХИЕ ДРОНЫ

***

Когда погаснет день,
и спичкой догорающий закат
уступит место месяцу и звёздам,
выходят на охоту фонари
и достают из мглы ночной
обрывки блёклой памяти,
бросая нас в объятия бессонниц;
невольно руки тянутся к перу
и на холстах отбеленных бумаг
рождаются слова,
впитавшие в себя и соки чувств,
и соли откровений.
И нет других ко Господу ступеней
кроме молитв и чаяний души.
И в этой кротко замершей тиши,
где сердца метроном,
где скрип пера негромкий,
где ход часов расслабленно ползёт
по самой кромке
Вселенной…
попущены и мне – страданья и любовь,
и некие келейные мгновенья,
когда угасший день
оставит след в душе,
мечты и вдохновенье…

ОСЕННЕЕ ОТКРОВЕНИЕ

Отчего такая беспросветность,
и тягуч своим томленьем день?
Ночь не в счёт. Её скупая цветность,
сепией преследует, как тень.

В снах живу и радуюсь, и плачу,
в них любви так благодатен свет.
Жаль, что день лишь серым обозначен,
если не считать его рассвет.

Не считать прошедших дней закаты,
изредка зловещие в мазках.
Я по ним шагал с тобой когда-то,
пребывая в неземных мирах…

Только мы и только лик Господень,
и его зеницы в небесах…
Сердце замирало на восходе,
стрелки замирали на часах.

Для меня рожденье дня – надежда.
Отдаю ей целиком себя.
Чаянья янтарные одежды
вперемешку с охрой сентября.

По душе мне корабли в заливе,
призрачно плывущие в заре,
и столпотворенье птиц крикливых,
и прибоя пенное каре.

По душе увенчанный мансардой
дряхлый дом, кошатник во дворе.
Здесь я ощущал себя Икаром
с белым опереньем на крыле.

Книжных корешков разновысокость.
В комнатах несбывшийся ремонт.
Форточка болтается, как лопасть.
Весь в пыли давно просохший зонт.

Отчего вся эта нескладуха?
Вечен сей вопрос. Ответа нет.
Только лишь доносится до слуха
слово незабвенное «рассвет».

В нём вся суть и смысл дня и ночи,
значимость начала и конца.
И душа взлетает и клокочет
криком журавлиного юнца.

Потому иду в рассвет я смело,
для меня иной дороги нет.
Чувствую, что жизнь моя поспела
на одной из голубых планет.

***

В жёлтом мире – ветер в окна.
В сером мире – ливень в стёкла.
И в предзимье, и в предснежье –
вечны поиски надежды.
Больно, трудно – мы не вместе.
В Богом данном перекрестье
помолюсь, сомкнувши вежды,
преклонюсь, подмяв одежды…
Листья клёна ветер вьюжит.
Корабли плывут по лужам
и причаливают к краю
или ада, или рая…
Сжатых рук не разнимаю.
Всё томится, всё рыдает.
И в своём глумленье осень
глаз твоих являет просинь.
Мир кружится по спирали
откровеньями скрижалей.
Просто всё и всё банально –
я в любви живу сакрально.

***

Ветра беснуются, гремят тарелки крыш.
Декабрь компенсирует бесснежье.
Сон крепок в дождь… Покой и безмятежье.
Проснёшься – капли рассекают тишь.
Карниз скребёт акация, как мышь.
Ручьи по стёклам медленны и нежны.
Моря дождей бескрайни и безбрежны,
и сам ты загнан в омут тесных ниш
земного бытия…
Мороз. Молчишь…
В молчанье пестуешь безропотно надежду.
Снежинки белые проносятся как прежде,
в ладони ловит их закутанный малыш…
Ну, разве перед этим устоишь,
когда снежинка вычурная тает?
Была и нет… Сквозь пальцы утекает,
и ты как будто с нею говоришь…
Пока растёшь и над землёй паришь,
с такою болью крылья отрастают,
что в страхе отставания от стаи,
во сне с кровати падая, кричишь…
Обняв тебя, отец прочтёт кадиш¹,
оттает сердце и душа оттает.
– Смотри в окно, забрезжило, светает.
О, сколько ты, сынок, ещё узришь…»
Пройдут года и будет сед «малыш».
Былое в снежной памяти растает.
Как ни крути, а прошлое питает
твою свечу…
Которой догоришь…
___
¹ Кадиш, каддиш (арам. קדיש – «святой») – молитва в иудаизме.

***

Приходит новый год
и начинается с потерь.
И только так приходит осознанье,
что наша жизнь – адамово изгнанье,
и у неё есть край, и есть конец.
Конечно же, есть и начало,
что болью материнскою кричало,
когда явился Божьей милостью на свет
слуга ваш пишущий…
чик… пуповины нет.
Как ярок свет… бестеневая лампа…
рождения сценическая рампа,
а дальше в путь, в пучину бытия,
где время тикает от января до января,
в водоворот и вечный поиск смыслов,
в игру весов, в качели коромысла,
и вечное искание себя.
Средь отзвучавших дальних и родных,
так много их, оставивших зарубки,
есть те, кто стал причиною побудки,
причиною бессонницы ночной.
И хоть кричи или по-волчьи вой…
А время молча смахивает сутки,
как ветер пыль, припавшую к стеклу,
и ты, до рези всматриваясь в мглу,
желаешь встречи на одну минутку,
пожатия руки, объятия и слова.
Мне память беломраморной основой
дарует редкий миг желанных встреч.
Как дивен мир волнением предтеч –
я окунаюсь в эти волны снова… снова…

***

Токката пасмурного утра.
Стекло. Ручей.
Упали в лужи перламутры
туманных дней.
Осенняя архитектура,
капель, капель…
Прошедшего макулатура,
ведь был апрель…
Непривыканье к новизне –
зигзаг изломов.
И состояние «во сне»,
как боль надлома.
Куда ты катишься, мой век,
сквозь буреломы?
Ведь каждому дан свой забег
и ипподромы.
Я к ленте финишной своей
спешить не жажду.
Успею к стае журавлей
примкнуть однажды.
И будет вспомнить мне о чём
средь райских кущей.
Крылом цепляя окоём
Любви Всесущей.

***

Здесь на птичьем эшелоне
замирает мир в ладони.
Заоконный вечный мир,
Эверест мой, мой Памир.
Над пучками крон зелёных,
птиц снуют лихие дроны.
Бледносерые бетоны
рвут белёсые бутоны,
упираясь в небеса,
с безразличием клинка.
И такая жжёт тоска…
Чуждо и однообразно,
странно, даже несуразно,
век заполненный безумьем,
обращает нас к раздумьям…
Тучи рваны, многотонны,
задевают взгляд, паря,
в середине сентября.
Гладит крыши и дома
новодневная заря.
И, наверное, не зря
эта жёлтая тоска…
Нет, конечно же, не вечны:
дом пустующий скворечный,
беспощадная хандра
и обрывки миража.
Ливни, громы и озоны,
маяка ночные стоны…
всё это – не навсегда.
Город сбросит пыль. И росы
её смоют с плеч колоссов.
На исходе февраля
оживут вновь брашпили,
поднимая якоря…
Ветер гонит,
ветер гонит,
ветер гонит нас в моря…