ЯН КУНТУР

ИЗ СОТ ЦВЕТУЩИХ ЛИП

ИЗ ДИККЕНСА

Застывший на воде корабль,
везущий пестрых эмигрантов,
которых ненасытный краб
не расчленил. От транспарантов
бессмысленных (когда они –
лишь только совести очистка
без самосохраненья, – нимб
для новомученика списка
расстрельного) плывут-бегут
в Австралию они и дальше,
надеясь: волны – изумруд
и бриллиант подарят, краше
которых нет. Ведь нет примет
их прошлых жизней и мытарствий
в той неизвестности, где свет
так сед, где воздуха лекарство
латает душ лохмотья, где
ты по-другому видишь, слышишь,
и понимаешь жизни текст,
где розы прут до самой крыши.

***

Есть добрые люди на свете,
спасут, не потребовав мзды,
от чистого сердца. И ветер,
и самый порывистый ветер,
играющий в пар или в дым,
склонится болотною птицей.
Пускай же трещат, как горох,
они в калебасах, крупицей
спасая гоморрцев от блох
вулканских, селитровых, серных.
Они – как внезапный подвох
всем тем, разбивающим меры
для личного кайфа. Мой вздох
продлён через них; я – химера –
создание их из кривых
нелепых фрагментов в Шумерах,
святых, архаичных, чудных.

***

Зимней омелы
не видно в коронах.
Зелень царит, прикрывая изъян,
и выпускает путём проторённым
лозных акаций лиловый фонтан.
Гроздья каскада латают ограды
и отдают новый цвет, новый ритм,
новые вкусы блудному чаду.
Пламя зелёное жарко горит,
не обжигая, сжигает, лишь пепел
в тучи швыряя, как жертвенный дым.
Он оседает на ватманы сепией,
предохраняя иных от беды.

***

Голубь пляшет,
как испанский гранд,
на жабо (вернее – зоб) надеясь.
Утро не излечивает ран,
лишь стрелу пускает мимо цели,
лишь сдирает старые бинты,
как в бреду – израненная жертва.
А в кустах то дятлы, то коты
обнародуют свои прожекты,
утверждая право на эфир,
звукоизвлеченье и пристрастье.
Время травы косит на гарнир
некой звёздной тёлке, безучастной,
но весьма прожорливой, её
охраняет золотистый овод.
Голубь-гранд без устали снуёт,
страстью и инстинктами закован.

***

Махровой ласкою затылок гладит
и отправляет на четыре стороны…
И нету больше никакого сладу
с руками и ногами; но больным
не будет он, не станет, не изволит,
не сдастся на дорогах окружных;
лишь плоть свою, как грядку переполет
и станет новой почвой для весны,
которая когда-нибудь пробьётся,
когда его уже не будет… Пусть…
У каждого – свой срок, и ни на йоту
его не изменить. Небесный руст –
без малой щёлки – перуанской кладкой –
изволит сыпать водяную пыль.
Любителя жестокого порядка
ранжир еловый он не позабыл.

***

Не вино, так, может, кофе,
может, кофе мне поможет.
Мнутся песенные строфы,
и мотив их рёбра гложет.
Степь так широка, и вьётся
чёрный ворон, как идея
надоевшая, в колодце
отражаясь то и дело.

Прибалтийский мой амиго,
в чистом янтаре застывший,
пусть пески раскроют книгу
для тебя и явят тыщи
уникальных артефактов.
Только ты прочесть их сможешь.

Не найти мне лотофагов,
может, кофе мне поможет.

***

Цикорий снова смотрит на меня
так искренно, восторженно, влюблённо.
Жду каждый год его. Готов с пелёнок
тот взгляд как откровение принять.

А память – то ли скрежет, то ли скрип –
сечёт стекло души своим корундом.

Смягчает боль, но только на секунду,
мёд воздуха из сот цветущих лип.

***

Где когда-то шумели леса,
нынче только лишь полупустыни.
По Декану блуждают глаза
синекожего бога, и стынет
на Кайласе пустынник настырный…
Ну а здесь тройка венгров взахлёб
вспоминает любимых артистов –
дождь фамилий стучится о лоб
старых парковых широколистов.
Их кора отстаёт от стволов
от того пыла-жара беседы:
всяк имеет богатый улов
и готов им делиться с соседом.
Ветерок разбивает жару,
будто взгляд синекожего бога…
Передышка, ещё один круг –
до вершины, осталось немного.

***

Рыжий конский хвост на бунчуке.
Кони сыты. Бог Сульдэ сраженью
рад. Куманы – где-то вдалеке,
бросивши предателей. Вторжение
началось. На стенах Буды ждут
чуда потерявшие беспечность
венгры. Как плотину смявший пруд,
заливают степь монголы. Печень
гордеца терзает жадный кречет
где-то рядом с Шайо. Как же так –
бывшие красою и грозою,
отхватив ни славы, но позора,
тьмою тьмущею накрыты… Так бардак
в головах приводит к катастрофе.
Началось. На стенах Буды ждут
чуда потерявшие беспечность
венгры, и на несколько минут
раскрывается над ними вечность.

СТАНСЫ

Под Шашхедь-горою
мышью полевою
я не норы рою,
а нутро харонье.

Прыгают вороны
на горячих тронах –
серым эскадроном
по стезе наклонной.

Сердце зноя кокон
захватил. В глубоком
обмороке строгий
шорник домостроя.

В шкуре Будапешта,
в зелени кромешной,
шествуют поспешно
всех оттенков пешки.

Пешки-пешеходы
кочевой породы –
в перьях новомодных
и в пушинках-кодах.

Коды идентичность
выдают с поличным,
дно берлог столичных
и замашки птичьи.

Под Шашхедь-горою
мышью полевою
я не норы рою,
а нутро харонье.