ВИКТОР КОРКИЯ

ИСТОЧНИК ЖИЗНИ И ЗАРАЗЫ

***

Здесь, в Испании, где ты
и всегда найдется та,
где послания – цветы,
а признание – плита,
здесь любая площадь – круг
для копыт и красных краг,
там, где ты или твой друг
с кровью заключают брак.
Сразу возникает бык,
наставляет острый рог,
испускает смертный рык,
разворачивает бок,

разворачивает бок –
круглый, словно ржавый бак,
необъятный, как каток,
и лоснящийся, как лак.
Соблюдая внешний шик,
подавляя первый шок,
делает свой первый шаг
будущий костей мешок.
Делает свой первый шаг
в окруженье верных слуг,
разворачивает стяг,
каблуком бьёт о каблук,
и под общее «ура!»
ты увидишь через миг:
бандерильи – шампура
входят в будущий шашлык.
Продолжаешь наступать,
говоришь: иди сюда! –
чтоб скатёркою застлать
стол нестрашного суда.
Ведь не жаль, не жаль, не жаль,
все предчувствуют конец,
и твоя пронзает сталь
сразу тысячи сердец.
Под прицелом этих глаз
ты застыл один – в крови.
Вот примерно так у нас
объясняются в любви.

***

                   В. Салимону

Когда языковой барьер
преодолеет безъязыкий
и термоядерный пленэр
осветит месяц луноликий,
в потёмках музыки и сна
я побреду на голос крови
туда, где фряжская стена
хранит останки русской Трои.

Доисторическая жуть –
сибирский тракт и звон кандальный,
последний бой, последний путь,
блатной некрополь коммунальный…
Прощай, гражданская война!
Отныне – горе по колено.
Свободы красная цена,
иллюзий траурная пена…

Но между нами – семь веков,
а не двенадцать пятилеток.
Осталась пара пустяков –
забыть и это напоследок.
Внутри троянского коня
играют выхлопные газы,
и в космос хлещет из меня
источник жизни и заразы.

***

Он так хотел сойти с ума,
но как-то не сходилось.
Он вышел из дому. Зима
белела и светилась.

Он посмотрел по сторонам,
превозмогая жалость:
белело тут, светилось там,
а жизнь не получалась.

Он шёл в толпе, томясь одним –
умом, и тьма народа
взаимодействовала с ним,
как мёртвая природа.

Круговорот каких-то морд
урчал и мыслил здраво,
и, как великий натюрморт,
лежала сверхдержава.

Над ней луна средь бела дня
плыла в небесной сини.
Он шёл, молчание храня
от имени России.

Он понимал её умом
и понимал поэта,
который смел сказать о том,
что невозможно это.

Но пусть и Запад, и Восток
исполнены коварства,
Россия всё-таки не Бог,
а Бог – не государство.

***

                                               А. Парщикову

Фигура сойдёт с пьедестала без помощи ног.
В полях под Москвой, где зарыты персоны нон грата,
история учит, и этот открытый урок
исходит от тех, кто в поля отошёл без возврата.

История тащится – тем ли, другим ли путём.
Фигура без ног переступит границы столетий.
Закаты Европы на зубе её золотом
блеснут напоследок, и тьма воцарится на свете.

Фигура без помощи ног обойдёт пьедестал,
пустой без сошедшей на землю фигуры безногой,
и сквозь пустоту я увижу звериный оскал
беспомощной жизни, бредущей своею дорогой.

Природа боится, но не пустоты, а себя.
Себя, то есть тех, кто собой заполняет природу.
Фигура без ног заполняет природу, и я
уже не могу различить пустоту и свободу.

***

Я думаю, что если бы Гомера
ударили разок мотыгой кхмера,
то он не написал бы ни черта!..
А впрочем, и из нашего компота,
пожалуй, можно выудить Пол Пота.
который Пиночету не чета.

***

И мы проходим через пытки наши,
недоумённо думая о том,
что поначалу и не больно даже,
не так, по крайней мере, как потом.

За днями дни – и мы уже другие,
другая жизнь по улице пылит,
и самые на свете дорогие
не спрашивают, что у нас болит.

Мы на потом оставили так много,
как будто впереди у нас века.
Мы никого уже не судим строго,
не изрекаем истин свысока.

И самые на свете дорогие,
которым боль мы принесли одну,
не верят, что наступят дни такие –
смягчающие душу и вину…

***

То, что не снится нашим мудрецам,
быть может, снится нашим мертвецам.
Не льщу себя надеждой, не прельщаю,
но перед каждым каменным лицом
себя я ощущаю мертвецом,
а больше – ничего не ощущаю.

***

Жизнь сложилась как сложилась,
ничего иного нет –
так писалось, так дружилось,
столько зим и столько лет.

Млечный путь ведёт под землю,
осень плачет по весне.
Только то, чему я внемлю,
только то и внемлет мне.

И летит, летит мгновенье,
жизни равное, во тьму
сквозь последнее томленье,
непосильное уму…

***

О, Гималаи!.. О, Гималаи!..
Сквозь государственный строй облаков
белые люди, миклухи-маклаи,
смотрят в туманные дали веков.

Может быть, там, за чертой горизонта,
на расстоянии жизни моей,
синие волны Эвксинского Понта
или других благодатных морей…

Так далеко я отсюда не вижу
и не затем я на свете живу,
чтобы однажды представить Парижу
полный отчёт о своих рандеву.

Бедный дикарь, я прикину на пальцах
жалкой судьбы световые года.
Чёрная дума о звёздных скитальцах
в царстве теней не оставит следа.

Смутное время на жидких кристаллах
нервно пульсирует, но не течёт.
Я отстаю от народов отсталых
и закрываюсь от них на учёт.

Я изуверился в людях и зверях.
Вся пропаганда добра и любви
дыбом стоит, как всклокоченный Рерих,
на просвещенной дворянской крови.

Всё человечество – лишние люди,
совесть моя перед ними чиста.
Легче простить христианство Иуде,
чем допустить иудейство Христа.

О, Гималаи, Тибеты, Тянь-Шани!..
О, Пиренеи, Карпаты, Кавказ!..
Три папуаса в родном Магадане
мрачно жуют социальный заказ.

Где не ступала нога человека,
я прохожу, как Батый по Луне.
В каменных джунглях XX века
дети поют о холодной войне.