МАРИНА МАТВЕЕВА

ДЕТЁНЫШ ТАНЦА ДОБЫТ ОХОТНИКОМ

***

Господи!.. Как он растёт – кипарис! –
что наконечник копья Святогора…

…Сможешь ли, дерзкий поэт-футурист,
дать ему слово?
                       А в слове – опору?

…Буря грозит иступить остриё,
злобно ломая зелёное тело…

Господи!.. Это – само не своё!..

И не поэтово дерзкое дело.
«Юноша бледный», готовый на риск
словораспила для мозгопрогрева,
видишь ли, «кипа», «пари» или «рис» –
тоже слова.
                  Но дрова, а не древо.

Верю в тебя. Ты талантлив, речист –
Смело влезай на сверхумную гору!

…Боже!..
             Как рвётся,
                           крича,
                                   кипарис
из-под земли!..
                    …словно дух Святогора…

АГРЕССОР

Работа, работа.
Дела, дела.
И нет ничего.
Инда жизнь прошла.
А где-то Арджуна общается с Кришной.
А где-то Печорин – богатый и лишний.
Учила, учила.
На пять, на пять.
И нет ничего.
Весь филфак – и_падь.
И снова бухгалтер общается с боссом.
Царапает принтер «Отчёт по испо… сумм…»
Закончился картридж.
Серым серо.
И нет ничего.
Как дыро – зеро.
А где-то любовию бедная Лиза –
её бы проблемы. Мои бы сюрпризы
бедняжке, бедняжке.
Берым бери!
И нет ничего.
Кроме фонари.
И в микроволновке забытыя пиццы.
Да вот бы со мною хоть что-то случится!
В подъезде, в подъезде.
Маньяк, маньяк.
Заеду цитатою
из Чут Ньяк.
Очки подбирая разбитые с пола:
«Блестяще, мадам! Нашей кафедры школа!».

***

Дочь капитана Блада уходит в блуд:
в Гумбольдта, в Гамлета, в гуру пустыни Чанг…
Папочка рад. Он пират, и ему под суд
страшно… ну так хоть дочка не по ночам

шляется, а накручивает свой бинт
мозга – сокровища ищет на островах.
Только когда-то сказал доходяга Флинт:
«Слава проходит, а после – слова, слова…».

Будут пятёрки, дипломы и выпускной,
«Звёздочка наша!» и старых доцентов взрыд…
Хлопнется дверь, захлебнётся окно стеной…
Станет сокровище и непонятный стыд.

Папочкин «роджер» взвивается для старух
в касках (на случай студентских идей-обид).
Дочь капитана Блада – из лучших шлюх:
с Гумбольдтом, Гамлетом и Геродотом спит.

СОНЕТ 1

Не больно грому от его раскатиц…
Нет, это просто вспышка. Не затем ли
Господь цифровикует нашу Землю,
чтобы запомнить? Видимо, ей хватит

вращаться в свете посреди хвостатых
и этих, что «со спутником»… Не внемля
её протестам, Бог рисует Землю.
И лепит. И мечтает напечатать.

А может, мы и есть всего лишь слепок
той, что жила себе тысячелепо
и в некий миг – потопом ли, огнём –

была убита? И ей на замену
отобразилась наша Ойкумена –
всего лишь холст и полотно на нём…

СОНЕТ 2

Счастливый мир, бездушный идеал!
Не больно грому от его раскатиц,
И камню не обидно от ругательств
Моих за то, что на ногу упал.

Как мал мирок чувствительных, как мал!
А потому, страдалец мой, не прав ты,
Когда в твоей душе поют кастраты,
Что я не слышу этого. Стенал

Мирок веками. Слёзы лил, отчаясь.
А небо, их от луж не отличая,
Туманом собирало в тучи до

Переполненья. «То слеза живая,
Что ангелы над миром проливают…».
Круговорот воды в природе. Дождь.

НОВАЯ ТАТЬЯНА

О, безответная сладкая злая любоффь!
Небо стоит вертикально – то Божий экран.
Смотрит Он фильмы про Землю, про тысячи лбов
с метками Каина, пьёт недоскисший айран
из облаков – дойных коз, что доятся слезой…
Щёлкает пультом, находит кино про меня:
скучно, банально, но надо взглянуть хоть разок,
вдруг там не то, что терпимо, и надо унять.

Что же мы видим: я просто смотрю на него,
просто смотрю. Будто губка, вбираю, как свет.
Скучно, банально, но надо отслеживать: вот
слово сказала ему – получила ответ…
Чуткое счастье, как бронзовый звон позвонков:
чувствовать шеею, видеть сквозь воздух, ещё…
О, эта острая, тихая неналюбовь:
не подойдёт и не ляжет лицом на плечо,

не прикоснётся и прикосновенья не ждёт, –
вечно пространство меж нею и телом живым,
вечно и время, что брошено камнем в полёт,
на ультразвуке небесном заставлено выть.
Только и может, что впитывать, есть сквозь зрачки
и резонировать лирикой, тонкой, как жесть,
и отзываться молчаньем на зовы тоски,
и ничего не иметь, ибо все уже есть,

ибо… И Богу останется только зевать,
глядя на это, и Он ей идею письма
хитро подсунет, чтоб заговорили слова…
Это картину подразнообразит весьма.
…Меж неписьмом и письмом – лишь мгновенье одно,
то, когда в ящик бросаешь: забросил – и не
вынешь уже... Это ВСЁ. Только Богу равно:
главное, происходило бы что-нибудь с ней…

И происходит… Она подыхает. Гробов
этих у Бога скопилось довольно внутри.
О, нутряная ты язвина, тихолюбовь,
лучше молчи, не юродствуй и просто смотри…
Просто смотри, ненавидься, не дай разорвать
струны твои, что сквозь небо до звёзд допоют…
И не посмеет Господь полусонно зевать,
чувствуя тихую жуткую силу твою…

***

Царицы должны жить в тепле:
в роскошнейших юртах кошмовых;
не слышать топтания молви,
не знать, сколько сотен ей лет.

Царицы должны жить в садах,
в ашоково-манговых рощах,
где боги хитоны полощут
в садняще лучистых водах.

Царицы должны жить во мгле:
ни день и ни ночь им не ровня,
усталое утро условней
заката на горнем челе.

Царицы должны жить в огне:
тернистом, и синем, и чёрном,
всезнающем и ниочёмном,
несущем восторг на спине.

Царицы должны жить в кольце:
рубиновом и изумрудном,
витом, гранераненом, трудном,
как стыд на счастливом лице.

Царицы должны жить в раю,
где прячутся слабые дети –
так мало на дряхлой планете
дающих им силу свою.

Царицы должны жить в аду,
средь яростных и непокорных,
откуда крепчайшие корни
в небесные вены войдут.

Царицы должны жить не здесь…
Мерцающей нежности плёнкой
подёрнув скрипящий и ронкий
обломок, прибитый к звезде,

Царицы должны жить везде.

***

Небья манна припорошена экзистенцией золы:
все козлы, но все хорошие, потому что все козлы.
Потому что все хорошие так боятся ими быть,
что Добро женою брошенной ходит к морю мантры выть.
Сквозь глаза – дорожка лунная, под глазами синева.
Нежная, чудная, юная – только трубками жива
кислородными да плясками: «Гида-зепа-пам-пам-пам!»,
да скудеющими ласками кошке, льнущей ко стопам.
Но у кисы глаз намётанный: если нет в руке куска,
то иди домой, залётная, таракана приласкай –
так займи себя работою – сохранением души,
и не думай, отчего там мы все козлядь как хороши.

СПИРИТЫ

Наша любовь превратилась не в быт,
а в «психологию» всех огорчений.
Каждый по-своему сыт и не сыт.
Жизнь – это сила для столоверчений.
Что вызываем мы – ты или я,
чтобы забыться в весёлых беседах?
Прошлое! Были такие друзья,
эти приколы и эти победы…
О пораженьях – ни слова! Герой –
каждый. А то, что сейчас – только люди, –
это «страна и система», порой –
это болезни – как строгие судьи
каждого чувства, поступка, прыжка,
каждой копейки и каждого слова.
Прошлое… Дай мне ещё молока!
Я ведь дитя – в оболочке суровой,
важной и нужной, и мудрой такой,
что лишь ленивый нейдёт со слезами
бедствий своих, объявляя рукой
чуть ли не Божьей мои – истязанья.
Прошлое! Мама! Друзья и враги!
Дай вам от нас хоть минуту покоя,
Бог! Помоги им, хоть чуть помоги:
каждый – такой же, такая. Такое…

ТАНГО

Если
бы я умела
танцевать тебя!

Кресло
сжимает тело,
будто ватное.

Руки
хотят хвататься
за подлокотники.

В муках
детеныш танца
добыт охотником.

Кровь и
рутина… Загнан.
Занозой под ноготь.

…Профиль –
камей Гонзага
двойным располохом –

ну-ка!
…А ноги молят:
«Мы – для хождения…».

Руки:
«Да лучше кролем!».
Перерождения

страхом
убиты плечи,
зажаты стенами…

Взмахом!
Рывком и – встречей!..
И – постепенно мы

вместе!
Все части тела –
из крика – в пение!

Если
бы я умела…
Взорвись, умение!

Из сердца –
по перстам.
Там-там.