ВИКТОРИЯ КОЛТУНОВА

В ОЖИДАНИИ ТРЕХ ЧАСОВ ДНЯ
рассказ

Окно на улицу располагалось напротив входной двери. Справа от входа – её кровать, всегда аккуратно застланная, железная кровать с шишечками на изголовье, оставшаяся видимо ещё от предыдущих хозяев. Почти всю левую стенку занимала старинная груба-печь, которую давно не топили, в доме давно было центральное отопление, просто убрать её было некому. Напротив окна, слева от двери, под занавеской, на гвоздях, вбитых в стенку, висели её вещи. Под окном письменный стол из потемневшей от времени фанеры. Стул. Больше у неё ничего не было. Хотя нет, на кухне, общей с другой семьёй, занимавшей соседнюю комнатку в этом же подвале, у неё был столик, немного посуды и одна конфорка на газовой плите.

Окно, под которым находился письменный стол, возвышалось на метр над поверхностью уличного асфальта, и в него были видны шагающие вправо и влево ноги, а за ними – колёса проезжающих автомобилей.

Она сидела, опершись локтями на стол, подложив кисти рук под подбородок, и смотрела на улицу, на шагающие туфли, ботинки, кроссовки… Вдоль женских ног иногда свешивались сумочки на длинном ремешке или нагруженные большие сумки.

Было без четверти двенадцать дня.

Время она узнавала по маленьким наручным часикам, прибитым гвоздиком к столу. Один конец кожаного ремешка был оборван, второй конец она прибила к кромке стола, чтобы не искать. Раньше эти часики вечно куда-то заваливались, хоть и завалиться им в маленькой комнате было, в общем-то, некуда.

Погода с утра выдалась замечательной. Солнце сияло как никогда – радостное, нарядное, словно у него был сегодня какой-то праздник.

Она выйдет из дому около трёх часов. Ровно в три менеджер близко расположенного супермаркета вывозит по пятницам тележки с просроченными продуктами, и местная голытьба разбирает эти продукты совершенно задаром. Только нельзя опаздывать: более молодые прыткие сограждане оттолкнут её, не дадут выбрать то, что хочется, а хочется ей всегда мясного и сладкого. Там будут консервы с мясом и пирожные, которые уже нельзя продавать. Ей не хватает белков и глюкозы, вот почему тянет на мясо и сладкое. Это она понимала. Главное не опоздать и успеть выхватить своё.

Мимо окна резво пробежали детские ноги в резиновых кедах. В таких кедах прыгала тогда девочка, которую она запомнила. Вот так сидела, глядя привычно в окно, и вдруг мелькнуло что-то тонкое чёрное, мельк, мельк. Скакалка, догадалась она. Потом появились эти тоненькие девочкины ножки в розовых колготках и зелёных кедах. Прыг, скок, прыг, скок, мельк, мельк. Девчонка скакала, и её ножки показались ей двумя розовыми беззащитными червячками.

Слева послышался шорох. Она оглянулась, от печки отвалился и пополз вниз кусочек штукатурки. Что-то там соседи делают, за стенкой? Может, гвозди вбивают, репродукцию вешают, а может, уже готовятся стенку пробить? Она не сомневалась, что как только умрёт, соседи немедленно, не дожидаясь формальностей, пробьют стену в её комнату, чтобы захватить её, пока мэрия лапу не наложила. И это правильно, там молодая семья с двумя детьми, им тесно, пусть захватывают. Ей уже всё равно не нужно будет.

А справа через подъезд, такой же подвал, как этот, переустроила под гараж солидная фирма, занимавшая бельэтаж. Они точно захотят расширяться и, скорее всего, предложат её соседям продать им свою квартиру, чтобы сделать туда вниз лестницу из своего офиса. И так соседи смогут переехать в нормальное жильё. Почему бы нет? Это будет хорошо и правильно.

Интересно, где живёт эта девочка в розовых колготках, какая у неё семья? В какой класс школы ходит? Может, встретит её когда-нибудь на улице: видимо, она живёт неподалеку. А как она её узнает, если ножки-червячки будут одеты в другие колготки или джинсики? Нет, не узнает. Но так приятно вспоминать эти прыг-скок, мельк, мельк…

Ровно двенадцать.

Когда-то она проходила тест у психолога, который отбирал кандидатов на высокую должность. Психолог предложил ей вспомнить самый счастливый день её жизни и описать его на бумаге. Она взяла ручку и задумалась. Какой именно день был самым счастливым? Может, тогда в Фанских горах, когда они путешествовали вдвоём, ещё не говоря ни слова о свадьбе, но точно оба знали, что друг без друга им не жить. Они проехали на такси до конца асфальтовой дороги, потом гид повёл их пешком. Тропинка сужалась, холодало, на далёких вершинах остро сверкали снежные длинные языки.

Гид привёл их в местную достопримечательность, высокогорную чайхану, в которой подавали свежую, только что выловленную в речке форель. Всего пять столиков, один из них располагался в дупле огромной чинары. В ожидании, пока официант принесёт заказ, они прошли вверх по ручью. Вода в ручье была настолько прозрачной, что её как будто и не было. Словно сверху стекал лёгкий невесомый блеск. Она опустилась на корточки и потрогала рукой воду, чтобы убедиться, что вода есть. Руку обожгло холодом, но вокруг пальцев забурлили маленькие фонтанчики. Здесь же плавала та самая форель, быстро виляя хвостом, от камешка к камешку, рыба подплыла к руке, ткнулась вопросительно мягкими губами. Потом они прошли ещё выше, полюбовались кружащим между горными пиками орлом с белыми перьями на концах крыльев. Он обнял её и так они стояли, прижавшись, закрыв глаза и соприкасаясь щеками. На тропинку вышел гид, пригласил их к столу, но она не смогла есть эту поджаренную золотистую рыбу, лежавшую перед ней на тарелке. Точно такая же нежно тыкалась губами ей в руку полчаса назад. Он понял, улыбнулся мягко, прошептал ей на ухо слова любви.

Да, то был очень счастливый день.

А может, этот? После свадьбы они улетели в Таиланд, он забронировал дорогущий номер. Отель весь в мраморе. Огромная кровать с уложенными на ней лебедями из полотенец, как принято в дорогих отелях. На полу какой-то необычный ковёр с длинным-длинным ворсом, в котором ноги утопали по щиколотку, да ещё сверху горничная набросала лепестки каких-то пахучих цветов. Она, раздевшись, бегала по ковру, загребая ногами лепестки, потом бросилась на пол, каталась с боку на бок, извивалась, хохоча, всем своим гибким молодым телом ощущая, как ласкают кожу белые лепестки, вбирая в себя экзотический приторный аромат. На вид вроде орхидеи, что ли. Он смеялся, глядя на её трюки, потом схватил двумя руками, поволок на кровать…

На следующую ночь произошёл курьёзный случай. Она, переворачиваясь на спину в любовной схватке, задела ногой тревожную кнопку на прикроватном столике. Через полторы минуты дверь открыли своим ключом, и на пороге возникли трое охранников во всеоружии. Застыли, недоуменно глядя на резвящуюся пару. У них-то тоже, небось, был обалдевший вид. Потом долго вспоминали, смеясь, лица охранников.

Нет, тот, первый, эпизод был важнее. Когда он понял, почему она не смогла есть жареную форель. То важнее.

И ещё был счастливый день, когда она получила на руки исследование в больнице, подтвердившее, что маленькое затвердение в левой груди функциональное. Само рассосётся, никакого рака у неё нет. Они тогда на радостях танцевали, пели и прыгали перед воротами онкодиспансера, были счастливы оба. Но всё-таки тот день в Фанских горах был важнее, когда она поняла, что он чувствует тоже, что и она.

Может, сегодня в окне покажутся розовые пляшущие червячки, она выйдет и познакомится с этой девочкой.

Двенадцать часов, пятнадцать минут.

Психолог тогда посоветовал вспомнить что-то из детства. Нет, в детстве ничего хорошего не было. Родители, археологи, надолго уезжали по работе, оставляли её на домработницу, которой давали деньги – её зарплату, на еду для ребёнка и для выдачи ежедневно на школьные завтраки, но домработнице она была безразлична и часто уходила в школу голодной. На руки никаких денег ей работница не давала. Родители, возвращаясь, никогда не спрашивали у работницы отчёта, а у дочери, как она провела время без них. А она родителям никогда не жаловалась. Они не спрашивали, а она молчала. Нет, ничего хорошего не было в таком детстве. Просто было ожидание чего-то лучшего, что наступит потом, это было, да.

Скорее счастье она приобрела в самостоятельности, когда завела свой собственный бизнес. Не счастье, а душевный покой, надежду на будущую стабильность, вот так это можно назвать.

Наверное, ожидание счастья намного важнее самого счастья, которое, придя, уже ощущается как должное, само собой разумеющееся. А может, оно вообще недостижимо, потому что когда приходит, мы не можем определить, что вот оно пришло, когда оно есть, мы его не замечаем, не обращаем внимания, заняты другими делами…

Хорошо, что ей не за что себя упрекнуть, свою совесть. Разве что за тот донос. Не донос, а скорее клевету. Тогда она жила одна в элитной квартире, в элитном районе. На каждом этаже холл, два входа в две квартиры. Однажды, выйдя утром в холл, она увидела там заплаканную девчонку лет семнадцати. Девчонка сидела на фанерном чемоданчике, обклеенном дерматином, прямо реквизит из кинофильма о прошлых годах. Нос красный, глаза опухшие, щёки и кофточка в слезах.

Она завела девочку к себе домой, расспросила. Оказалось, девчонка из села, познакомилась по интернету с солидным человеком сорока лет. Долго переписывались, он звал её лапонькой, заинькой, писал, что любит. Звал к себе, обещал длинную, замечательную жизнь вдвоём. Она приехала вчера вечером, привезла с собой все свои вещи, ведь надолго. А он попользовался ею одну ночь, насытился, а утром выставил за двери, сунув в карман мелкую купюру, мол, не подошла ему, вертайся назад. А как вернуться, в селе все знают, что она поехала замуж выходить за богатого горожанина, её ж засмеют. Как родителям в глаза посмотреть?

Она дала ей пару салфеток высморкать нос и вытереть глаза. Накормила вкусно. Велела открыть фанерный чемоданчик, там лежало несколько дешёвых платьев, купленных явно в лавочке на базаре, пластмассовый браслет и бусы из керамики.

Девочка худее, но они одного роста. Она вытащила из своего шкафа-купе несколько платьев, уже раз или два надетых, но дорогих, стильных. Велела примерить. Надела ей на шею свою итальянскую бижутерию марки «Dolce Vita».

Девчонка подошла к зеркалу и вдруг выпрямилась, взволнованно глядя на себя. Увидела себя в новом образе, щеки порозовели.

Она продержала у себя эту девчонку три дня. Велела возвращаться к родителям с рассказом о том, что богатый жених подарил ей все эти платья и украшения, но он ей не подошёл – неопрятен, занудлив, скучен, у него плохо пахнет изо рта, она не сможет с ним жить. Хотела оставить ему все подарки, но он слёзно настаивал, чтоб взяла и подумала, можёт, вернётся. Но она не вернётся. Всё. Будем ждать другого принца.

Девочка уехала довольная, щебетала по дороге на вокзал. Эти несколько платьев, колье «Dolce Vita», а главное, новый взгляд на случившееся, новый взгляд на себя вернули ей ожидание счастья, которое она надеялась обрести и внезапно потеряла так жестоко и унизительно.

А она стала думать, как наказать соседа, выставившего за двери, как паршивую собачонку, юную жизнь. Он держал салон импортных автомобилей. И она накатала на него в соответствующие органы заявление о том, что ей доподлинно известно: вместе с автомобилями он провозит в страну контрабанду. А может, и действительно провозит, тип он скользкий, безнравственный. Пусть компетентные органы проверят. Не провозит, значит, отпустят. Ни черта ему не будет. А виноват – пусть отвечает по закону. Это донос? Или клевета? Она уронила себя, наказав подонка, или свершила акт справедливого возмездия? Акт возмущения и сочувствия? Пусть Господь её судит, Ему виднее…

Та девочка тоже искала счастья, а получила унижение и горечь… Разве это справедливо?

Слева снова посыпалась штукатурка с боковой поверхности печки-грубы. Может, сама по себе? Сколько ей лет-то! Или соседи шебуршат.

Ровно час дня.

Девочка так и не написала ей письмо, как обещала, с рассказом о возвращении в село, о реакции родителей. Не позвонила. Ну, да Бог с ней. И розовые червячки не пляшут больше в её низеньком окне. Там проходят другие ноги, взад-вперёд. Ботинки мужские, женские шпильки, кроссовки. Больше кроссовки, сейчас они в моде. Столько обуви за один день! Бегом или медленно, шаркая подошвами. По походке и обуви она может определить человека, стар или молод, благополучен или еле тащит себя по жизни…

Жаль, что она тогда поссорилась с подругой, не так уж много подруг у неё было за всю жизнь. Они шли мимо церкви, и она сунула в бумажный стаканчик нищему купюру в десять долларов. Подруга возмутилась: «Я день живу на десятку, а он ничего не делает, расселся тут. За что ты ему такие деньги дала? Поощряешь бездельника. Он же всё равно сейчас пропьёт эти деньги!».

Она оправдывалась, не моё, мол, дело, пропьёт или нет, Бог велел делиться с нищими и убогими. Может, не права была тогда. Главное, что они поссорились, вот в этом она точно не была права, нельзя терять друзей.

Из общей с соседями кухоньки послышались какие-то звуки, потянуло свежестью. Видимо, молодая хозяйка пошла ставить обед, и открыла там окно, выходившее во двор.

В кухоньку из её комнаты вёл длинный узкий коридор, её собственный, из этого коридора ход направо в тамбур. Из тамбура можно выйти во двор, а можно в кухню. Вот так она получала свежий воздух, из окна кухни через тамбур и коридор, потому что окно на улицу нельзя было открывать, такая пыль!

Она пальцем прижала гвоздик, слегка вылезший из кожаного ремешка часов.

Два часа дня.

Ещё одно воспоминание сжимает сердце. Это уже потом, когда она не могла бросать десятки в стаканчики нищих на паперти. Её знакомые актёры пригласили её на премьеру спектакля в столицу, где они играли главные роли, ставили «Короля Лира».

Взяла билет в плацкарте и с вокзала отправилась искать место в отеле. Цены её поразили. Они были ей совершенно недоступны. Ей подсказали найти себе место в хостеле. Дали телефон. Она позвонила, по деньгам было приемлемо. Заказала себе койку в комнате на десять человек (А на два человека есть? – Есть, но она дорогая. – Хорошо, пусть будет на десять, всё равно это только на одну ночь).

Нашла хостел, поднялась на третий этаж, прошла через кухню, где жарили что-то на сковородке двое молодых людей, и вошла в свою комнату. Десять железных коек еле помещались в ней ярусом в два этажа. Её койка была верхней! Да она не залезет наверх! Как это? Её ж не предупредили, что кровати в два яруса, что свободна верхняя койка! Девушка, сидевшая на нижней койке, сказала, что в эту ночь её не будет, и она может уступить свою нижнюю койку на одну ночь, только постель не будет перестилать, пусть пожилая женщина сама перенесёт её белье наверх, а своё вниз. Это был выход из положения. Она поменяла местами постельное белье, засунула под койку свою дорожную сумку. И отправилась в театр.

Утром прогон, потом обед в буфете с актёрами, вечером премьера. Она успела перед началом вечернего спектакля купить цветы. После премьеры в фойе накрыли вскладчину стол. Она наслаждалась обществом привычного круга людей, с удовольствием слушала тосты, сама выступила с оценкой спектакля. Её голос летел над столом свободно и мягко, её слушали внимательно, с благодарностью за несколько мелких замечаний, но в целом благожелательный и тонкий разбор. На прощание поцеловалась с Лиром, Корделией, Реганой.

Вернулась в хостел. Обнаружила, что сверху есть занавеска, ею можно закрыться от посторонних глаз, когда ложишься спать.

Среди ночи вдруг проснулась от какого-то шума. Оказалось, что проход в ту комнату, где всего две койки, идёт через эту комнату, и «богатые» гости, снявшие «вип-комнату» проносят сейчас туда свой багаж.

Погасили свет, все успокоились, и она попыталась уснуть. И вдруг затряслась от рыданий.

Она в ночлежке! Это не хостел, это просто ночлежка! Не надо вранья! Нищенская ночлежка, тесная и грязная, со следами тараканов на стене, вонью из крохотной кухни, чужими волосами на полу душевой. Как она опустилась, как дошла до жизни такой, как привела её судьба в эту вонь и грязь, и невозможность снять себе приличный номер в отеле, экономию на еде, на колготках и зубной пасте. И она видит эту прямую, неуклонно спускающуюся вниз и вниз. И не видит никакого выхода. Выхода нет, нет, в никуда…

Она вернулась домой другим человеком. Погасшим.

Два часа, тридцать минут.

В конце того длинного узкого коридора, что принадлежал ей одной, стоял шкаф. Он тоже остался от предыдущих жильцов, очень старый, потемневший от времени. «Может, ему даже больше ста лет» – думала она. Очень похожий старый шкаф, тоже тёмный, двухдверный, стоял когда-то в коридоре богатой квартиры её родителей, где она выросла. Тоже доставшийся от предыдущих хозяев. В него сбрасывали всякий хлам перед тем, как вынести окончательно на помойку. В основном, старую одежду. Маленькой она любила забираться туда с ногами, под ворох тряпья, прячась от взрослых, когда не хотела их видеть. Или пряталась туда плакать, чтобы никто не видел – она не любила показывать свои слёзы. Обидели в школе, обидела мама, что-нибудь ещё… Шкаф был её прибежищем, её личным крохотным жильём, её пещеркой первобытного человека…

Потом его порубили на части, вынесли куда-то оставшиеся дрова, в квартире сделали ремонт, оббили стены коридора тканью для мебели, а в комнатах какой-то более тонкой тканью. Мама радовалась, у нас маленький Версаль!

Этот, второй, шкаф был почти точной копией первого, такой же старый, тёмный и таинственный. Это радовало её, словно вернулась частичка детства.

Только ручки двери у него были другие: у первого шкафа металлические, кружевные, а у этого деревянные, вырезанные в форме тюльпана. Тоже тёмные, даже с лиловатым отливом. Ей нечего было держать в этом шкафу, но она любила его, потому что он принадлежал ей.

Два часа, сорок пять минут. Пора выходить.

Надо выходить, а то она не успеет за просрочкой. Другие всё расхватают. Так уже было один раз, когда она опоздала и осталась без мяса на всю следующую неделю, до пятницы.

Она встала, аккуратно задвинула стул под стол, надела поверх платья лёгкую кофту: кто его знает, какая температура на улице. Глядя в окошко, не определишь, хотя утро было очень солнечное и вроде бы тёплое.

Прикрыла дверь в свою комнату и пошла по коридору к выходу. В коридоре было темно, единственная лампочка перегорела год назад, но в ней не было нужды, в коридоре не обо что было споткнуться.

Дошла до конца, до шкафа, здесь надо было повернуть направо, но она почувствовала себя плохо. Затошнило, накатила какая-то слабость. Она ухватилась за ручку шкафа в виде тёмно-лилового тюльпана, постояла так, чтобы прийти в себя. Слабость нарастала, и ноги вдруг поехали назад, словно по рассыпанному гороху.

«Что это, кто насыпал тут горох, – подумала она, продолжая цепляться за дверную ручку шкафа и скользя назад. – В какой я некрасивой позе, ноги позади, а всё туловище впереди, как клоун в цирке, я стою под углом…

Я умираю, вот что…

А это же совсем не страшно! И не больно… Только очень тошнит. Как тошнит…

Ох…

Я не хочу ещё, я не готова…

Если меня сейчас вырвет, я упаду лицом в грязь, надо держаться… сдержаться…

Держаться за ручку шкафа, чтобы не…».

Ах, какое сегодня было утро, солнце нарядное, радостное, брызжущее ликованием нового дня…