ПОЛИНА МИХАЙЛОВА
Москва

ПЛАЧЬ
рассказ

#1

В ноябре хоронили бабушку – и Тая совсем не плакала. На брянском кладбище, у самой оградки, стояли пять человек: папа, Тая, дед, брат и копщик в мятых вангоговских ботинках. Гроб ещё не заколотили. Корки чёрного снега врезались в неестественно-светлую, салатовую траву.

– …Да, да, объезд с улицы Красноармейской, семнадцатый участок, – твердил кому-то по телефону папа, промакивая бирюзовой кухонной салфеткой уголки глаз. Брат, сгорбившись, отколупывал с ограждения краску, потрескавшуюся от преждевременных холодов. Всхлипывал как-то по-детски: он был старше Таи на девять лет, также работал проводником на маршруте «Москва – Брянск» и пережил всё то же, что и сестра, но горевать совсем не умел.

Горе не шло его округлым, кротким чертам.

Дед стоял прямо, расстегнув куртку и заткнув в нагрудный карман носовой платок.

Оттуда торчал плотный, остроносый комок. На кладбище пахло вкусно: влагой и кутьёй с изюмом.

– Почему-у ты не пла-ачешь? – вяло спросил дед и тут же забыл об этом.

Тая подошла к нему, вытащила из нагрудного кармана платок, расправила его и положила обратно.

– Смотри, чтоб не выпал.

В груди у Таи ухали поезда: «Брянск – Москва, тух-тух-тух, Москва – Брянск». Тая понимала, что теперь, когда ушел из жизни единственный близкий человек, единственный, кто задавал этот частый отеческий вопрос «как дела?» не потому, что хотел показаться самому же себе праведным и прилежным, а потому только, что Таю любил – теперь, когда бабушка умерла, у Таи начнется совсем другая жизнь. Бабушка с этой минуты в ней: её тёплые ладони, которые пахнут дачей; апельсиновые рогалики; нежность – за сохранение этого отныне ответственна Тая.

Иначе… иначе в мире вовсе не останется любви. Таина бабушка была выносливой, жёсткой, сильной – а значит, и Тая всё сможет вынести.

Внезапно послышались шаги, они мешались с хлюпаньем ноябрьской грязи.

– Тётя Оксана. Добралась.

В лодочках из кожзама, поочерёдно утопающих в жидкой земле, с оранжевым шёлковым шарфом и мокрым от слёз лицом, тётя Оксана встала к оградке, по левую сторону от папы. У неё были чёрные как воронье крыло волосы, почти несуществующие брови-веточки, обрисованные коричневым карандашом, и ярко-тыквенная помада.

«Макияж она успела сделать», – подумала Тая.

– Гляньте-ка! – вскрикнула тётя Оксана, впечатывая свой голос в насыщенную кладбищенскую тишину, – Тайка-то – совсем не плачет!

Тётя Оксана явно пыталась понравиться папе (Тая стала замечать это с месяц назад): она незаметно придвинулась к нему и с лёгким, как бы успокаивающим, жестом коснулась его бедра.

Тая съежилась. Визг мешал им с бабушкой. Они говорили не так, как «общаются» покойник и живой, покойница и живая: они говорили по-настоящему. Бабушка не умерла для Таи. Она жила в этом вечном «Москва – Брянск, Брянск – Москва», неизменном в Таиных буднях; жила у Таи под кожей.

– Срам какой – не плакать! – продолжал тонкий, как скрип металлических поездных колёс, сопрано.

– И действительно, Тая, – присоединился к скрипу махровый папин баритон, – это неуважение. К себе, к бабушке.

Кончики пальцев окоченели, хотелось есть. Тая с жадностью посмотрела на лежащую в дорожной сумке кутью и ломтики белого хлеба, обжаренного в сахаре и молоке.

Поискав глазами ложку и не найдя её, Тая облизнула пальцы и зачерпнула ладонью кутью из большой алюминиевой миски. Миска была тёплой, и Тая прижала её к себе, от слабости едва не падая с ног.

– Бесстыжая! – взвизгнула тётя Оксана.

Миску вырвали из рук Таи, и остатки кутьи разлетелись вокруг чужих могил.

– Дура, – сказал папа и замахнулся на Таю рукой.

Тая бросила первый взгляд на дремавшую в гробу бабушку (первый, потому что раньше не решалась глядеть) и скинула с себя ботинки.

– Вот, возьмите, – шепнула она тёте Оксане, – ваши лодочки грязные. Под макияж… не подходят.

Босая, Тая побежала к выходу с кладбища, а оттуда – на Чашин курган, на холм.

С него виден горизонт, а бабушка любит гулять там, где ничего не заслоняет простор. Ясно же: им вдвоём нечего делать на кладбище.

#2

До института Тая бывала на кургане только летом. Ей казалось, что тут лето – всегда; даже тогда, когда во всём городе осень, зима, весна.

Сломленный и нездоровый, как побеждённый воин, курган глядел на Таю. Как будто стыдился, но говорил: да, мол, я могу быть и таким, скудным и обездоленным, поседелым. Тая всматривалась в коричневые холмы, в деревья, издалека казавшиеся карликовыми и больными; в грязь, смешанную с травой.

«Стареют и умирают вовсе не от старости», – решила Тая.

Она читала об этом у Евтушенко, в школе. Только у Евтушенко причинами старости были усталость, безысходность, проблемы.

«Не они, не они, – думала Тая, – что-то другое». Но пока не могла ухватить, что.

Голые ступни онемели. Чем дольше Тая стояла на одном месте – тем больше под ногти проползала холодная грязь. Тая побежала. Деревья и коричневые холмы смешались в сплошной бурый фон. Только две бледные ступни поочередно врезались в эту пугающую однотонность. Такая же однотонность мелькала, обрамленная рельсами, точно картинной рамой, за окном поезда, в котором работала Тая. Брянск – Москва, тух-тух, Москва – Брянск.

Место, которое занимала бабушка в её сердце, Тая никогда не переводила в слова.

Мы можем сказать, что ценим что-то отличное от нас, например, человека или быль. Но разве в состоянии мы решить, какую роль в нашей жизни играет, например, наша собственная черта характера? Не замечая её как что-то отдельное, человек вместе с тем не представляет себя без. Бабушка Таи была честной в эмоциях и словах, резкой, иногда искренней до жестокости – но всё это только для того, чтобы никогда не краснеть за свою любовь. Белокурая гармоничная женщина с уверенным голосом и раскосыми, почти что птичьими, оливковыми глазами – такой знала Тая бабушку. Внучка была похожа на неё. Глаза Таи были такого же, желтовато-зелёного грушевого цвета: осенью, когда бабушка запекала груши, она всегда это подмечала. «До того похожа, что, стань дедушка молодым, не отличил бы жены от внучки».

Здесь, на кургане, они – бабушка и Тая – были близки, как никогда. Были одним.

Что-то острое врезалось в порозовевшую от холода Таину ступню. Зелёное стекло!

Тая остановилась – и однотонный фон снова превратился в болезненные деревья и коричневую грязь.

– Всё равно красиво, – шептала Тая, уходя: рана не давала ей больше бежать, нужно было идти домой.

В квартире на улице Костычева, в сорок четвёртом доме, звенели рюмки и звучали голоса.

«Забудут ведь, – подумала Тая, прижавшись спиной к двери, – похандрят – и забудут».

Это были голоса людей уверенных в том, что они всё делают правильно. Это были голоса людей скорбящих: всё-таки бабушка умерла. Но это были и голоса людей радостных: они проплакали достаточно, чтобы убедить себя в том, что добродетельны.

Не всем же быть такими чёрствыми, как Тая. Тая, плачь!

#3

Проскользив лопатками по поверхности двери и присев на корточки – холодный бетонный пол пах мокрым асфальтом и ноябрьской свежестью – Тая почувствовала резкий толчок в спину.

Дверь отворилась – и из-за неё показалось раскрасневшееся от водки лицо тёти Оксаны. Её шёлковый оранжевый шарф измялся и некрасиво съехал на один бок.

– А! Это ты, – рассмеялась Оксана, – заходи, у нас тут кутья (она запнулась так, как будто сообщала что-то сокровенное)… и домашний рахат-лукум.

Тая заметила, что в левой руке тетя Оксана держала карточку от лото.

В квартире было душно и шумно. Создавалось впечатление, что отмечают какой-то праздник. Окна чуть запотели, а дверки старинного стеклянного шкафа были неестественно широко раздвинуты. В них стояли пиалы с ярким, почти бутафорским рахат-лукумом.

Духота и шум – то, чего бабушка избегала. Сердце у Таи сжалось.

– Пап, – позвала Тая улюлюкающую компанию заполнивших гостиную людей (среди них были и малознакомые, и совсем не знакомые Тае люди).

Никто не ответил.

– Пап, дед! – окликнула Тая ещё раз, – у нас остался спирт?

– Тебе зачем?

– Обработать ноги. Порезалась.

– Водку возьми.

Чужая смуглая рука вручила Тае бутылку водки в полупрозрачной марципаново-матовой бутыли. Тая села в одежде в сухую тёплую ванну, закрыла за собой дверь и стала лить эту кристально-чистую жидкость на застрявшие в ступнях куски стекла. Бабушка не терпела лото и любила, когда уютно дома.

– Чёрт! – подскочила в ванне Тая, – почему я так легко позволяю?..

В одно мгновение перешагнув бортик ванны и забыв про раны, Тая пошла на кухню. Остановившись перед дверью, она обняла себя за предплечья: любопытно и превосходно было любить того, чья кровь текла в твоих собственных жилах.

Кухонного стола не было: его перенесли в гостиную. Столешница была заставлена сладостями, банками с оставшейся кутьёй и бутылками с чем-то спиртным (Тая не разобрала, да и не хотела разбирать, с чем именно).

Одним движением Тая сложила всё в мусорный пакет и выкинула в окно. Ей понравилось, что после этой странной шалости кухня стала похожей на ту, которую знали некогда при бабушке; пока бабушка была здесь.

«Но я здесь, – сказала Тая, – и это мой дом».

Тая отыскала мёд и корицу. В погребке, примыкающем к кухне, оказались груши: несколько вздутых, желтовато-зеленоватых плодов, завёрнутых в целлофан. Уже через полчаса раздался знакомый, тяжеловатый запах печёных груш. В семье его знал каждый.

Тае показалось, что ещё вдох – и она станет водить подушечкой пальца по знакомому узору на скатерти, и ей будет восемь, и будет детство.

Тая вошла в гостиную с гжелевым блюдом печёных груш, которое едва умещалось в руках. С минуту сидевшие на диване – широком и пригодном для лото – продолжали жестикулировать и переговариваться, не замечая девушки. Брат первый протянул руку к гжелевому блюду. За ним – дед.

– У меня «цыганка»! – визгнула тетя Оксана, обращаясь к папе.

Но папа уже надкусывал горячую нежную грушу. Стало тихо.

Дед выронил рюмку. Кто-то (вероятно, незнакомый) прижался к стене, задев выключатель. За окном проехала машина, оставляя вдоль стены преломленный малиновый луч фар.

И свет так упал на Таю, что сидящим в гостиной показалось, что зоркие оливковые глаза бабушки сморят прямо на них.