ГЕННАДИЙ КАЛАШНИКОВ

В ХОЛОДНОМ ВОЗДУХЕ ПРЕДМЕТЫ…

***

В холодном воздухе предметы
отчётливей во много раз,
и ранней осени приметы
повсюду обжигают глаз.

Листва багровая, сквозная,
и пресс брюшной кариатид,
иду по улице, не знаю
своих забот, своих обид.

Кругом людей прохожих лица,
здесь утешение моё,
здесь мне тоски своей стыдиться,
стыдиться, что стыжусь её.

ДЕНЬ НОЯБРЯ

День ноября, заставь открыть тетрадь,
разлей свой свет, мерцающий и скудный,
мне жить легко и умереть нетрудно –
забыть привычку воздух твой глотать.

Вот бьёт родник, река впадает в море,
я здесь живу, и где-то умер я,
в ноябрьском леденеющем просторе
как лёгкий дым летит душа моя.

И жизнь мне дорога, и дорог всяк живущий,
наверно, потому, что в небе ледяном
душа моя, исполнившись грядущим,
колышет воздух трепетным крылом.

ЗИМА

1

Вот звук зимы – скребок о тротуар,
каблук о лёд, и снег сползает с крыши.
О музыка зимы, как раньше не услышал
твоих литавр торжественный удар!
Звучит зима, а где-то дирижёр,
среди сугробов, в бешенстве и муке,
вздымая вверх заснеженные руки,
ведёт свои созвучья на простор…
Но тишина… какая тишина!
Я засыпаю. Ставит ночь условья.
И, как будильник, близкая весна
стоит, почти касаясь изголовья.

2

Опять, сгустив печаль и дрёму,
февральский сумрак тих и сер.
Но всё же выйду я из дома
в соседний невысокий сквер.

Здесь снег идёт, и осторожен,
медлителен его размах,
здесь на какой-то из дорожек
мне повстречается зима.

Друг перед другом встав напротив,
мы отразим, как зеркала,
она – меня и снега прочерк,
я – сквер от клёна до угла.

И вот тогда, повыше снега,
во мне, а может быть, и в ней
вдруг слабо трепыхнется слева –
на хрупкой ветке воробей.

3

Приход зимы внезапен и нечаян,
приход снегов под низкий небосвод,
мы щуримся, друг друга навещаем,
среди сугробов отыскавши брод.

Приход зимы извечен и случаен,
её, как льдину, в нашу жизнь внесло,
напомнить нам, что тоже излучаем
слепое, ненадёжное тепло.

ОТТЕПЕЛЬ

На речке лопается лёд,
у ветра два крыла упругих,
фонарь угла не узнаёт,
совсем не узнаёт округи.

Домам в туман войти не лень,
где оттепель ещё несмело
передвигает, как тюлень,
своё резиновое тело.

Шуршит скребок, размок каток,
и мы с деревьями в обнимку
стоим в распахнутых пальто,
как на старинном фотоснимке.

Имея смысл, имея цель –
её уже не урезонить –
бушует оттепель. Капель
насквозь пронзает подоконник.

***

Ночь пишет начерно кириллицей,
в упор глядит, глаза не прячет.
Как этот мрак проснуться силится,
вспять повернуть, чернеть иначе.

Чтоб белоглазой антарктидою
легли в полях снегов порядки,
чтобы безгласное, безвидное
вдруг облеклось в земные складки,

чтоб в снегопад себя обёртывая,
как по реестру и кадастру,
легли на землю эту мёртвую
репейников военных астры.

Уже спешат в потёмках граждане,
не зная, что собравшись с силами,
строчит повестки всем и каждому
февраль лиловыми чернилами.

Уже хрустит походкой кадровой
пехота пороха и праха.
Пасьянсы мёртвые раскладывает
и нить сучит слепая пряха.

***

Он так легко шагал,
нащупывая тропы,
тот, кто пленил, украл
Елену ли, Европу.

И как ему потом
плылось, и море пенилось.
И на хребте литом
покачивалась пленница.

Он слышал робкий вскрик
и видел близко-близко
прекрасный бледный лик
в солёных крупных брызгах.

ИЮЛЬ

Запад багряный. Вишневый восток.
Ветер причудливый, медленный
в небе вращает косматый клубок.
Плод завязался. Согнулся росток.
В памяти устья хранится исток.
В трубках растений запенился сок –
радость пчелы привередливой.

Остья пшеницы. Синий овёс.
Дроздов суматошливых стая.
Тёмный и тёплый омут и плёс
под напряжением спеющих гроз.
На мочажине в початках рогоз.
Глаза в слюдяных превратились стрекоз
и над лугами летают.

Стебель коленчатый цапельный ржи.
И подорожник овальный.
Норы в обрывах, откуда стрижи
чертят зигзаги свои, виражи.
Переплетение веток и жил.
Озеро в травах ленивых лежит,
как инструмент в готовальне.

Утренний дым. Вечерний туман,
дальней грозою чреватый.
Воздух в листве открывает изъян.
Полой травы невесомый орган.
И ежевичный колючий капкан.
Конского щавеля ржавый султан.
Картошки цветок лиловатый.

Медленный ветер над лесом и лугом.
Длинной волны смех или плач.
Куст водяной принимается хлюпать.
Вспаханы воды невидимым плугом.
Выгнется речка подковой и луком.
На берегу с восклицательным клювом
грубо оструганный грач.

Выше же – сосен кора золотистая,
кроны слоисто-зелёной пятно
сливается с тучей над старою пристанью,
речною рябою излучиной чистою,
где тонкая молния, длинно-ветвистая,
что глянет мгновенно и пристально,
корягою ляжет на дно.

***

Когда я возвращался из Китая,
на родине весна цвела златая,

и борозды весенних синих пахот
ребрились, словно кровли древних пагод.

Я возвращался праздно, налегке
и вспоминал верховья Хуанхэ,

где шелестит бамбуковая роща
ракиток наших, может быть, не проще,

где в ночь летят клекочущие гуси
и, цинь отставив, предаёшься грусти.

Я ничего не вывез из Китая.
Страна огромная и вовсе не пустая,

ветра сметают пыль с пространных плоскогорий,
там тоже есть любовь, и смерть, и жизнь, и горе.

И понял я, увидев снег Памира –
не надо никакого сувенира.

ДИАЛОГ

Облекая шумы в свой
шум, глухой, бездонный,
ливень хлынул за стеной
железобетонной.

Он входил помалу в раж,
низвергаясь страстно,
и разрозненный пейзаж
в ранг возвёл пространства.

Обобщать имея дар
и стирать детали,
ливень лил. Клубился пар,
и сближались дали.

Здесь в строку войдёт окно,
а к нему приклеен,
человек стоит давно
и лицом белеет.

Шепчет он под шум дождя,
сжавши подоконник:
«Недодумал что-то я,
что-то недопонял…».

Обходя кругом квартал –
такова работа –
ливень тоже прошептал
про свои заботы.

И на чём они сошлись,
я того не знаю.
Неделима наша жизнь,
нет конца и краю.

Несмотря на произвол,
этот ливень тоже
подо всем черту провёл,
что-то подытожил.

***

Вижу в небе звезду, всего одну –
незадачливый звездочёт –
я иду под водой, иду по дну
той реки, которая не течёт.
Этот хрупкий луч из небесных круч,
этот древний зелёный свет,
не дающийся в руки желанный ключ
от того, чего нет
ни среди живых, ни среди иных,
в никуда уходит, маня.
Я на берег выйду и встречу их,
тех, кто вышел встречать меня.

***

Ветер снова несёт в никуда
облаков кучевые одонья,
и трепещет поверхность пруда
под его ледяною ладонью.

Это пруд, это лист с желтизной,
здесь воды опускаются веки.
Это всё остается со мной
и уходит куда-то навеки.

Тихо кто-то листвою шуршит
и торопится следом за мною.
– Не спеши, – говорю, – не спеши…
Оглянусь – никого за спиною.