ЕЛЕНА СЕВРЮГИНА

ЗАКЛИНАНИЕ УЖАСА, ИЛИ ПОД ТОНКОЙ КОЖЕЙ КУЛЬТУРЫ
(Андрей Ткаченко, Делящийся на мир. Стихотворения. – Чебоксары: Free Poetry, 2024. – 100 с.)

Художественный метод Андрея Ткаченко в чём-то феноменален, поскольку работает на опережение времени. Сам поэт признаётся в том, что нередко использует в творчестве целенаправленно организованную сложную структуру, что нетипично для современных авторов, привыкших к спонтанности. Это скорее подход психоаналитика, культуролога и учёного-естествоиспытателя, интересующегося законами эволюции. Однако особая оптика зрения никак не влияет на эстетическую составляющую текстов Ткаченко. Перед нами поэзия, которая при всей своей революционности в чём-то даже не лишена и традиционности звучания.

Традиционность эта обусловлена наличием трёх ключевых составляющих: человек, природа, цивилизация. Без этих величин нет ни науки, ни мировой поэзии. О характере их взаимодействия и размышляет автор поэтического сборника с характерным названием «Делящийся на мир». И размышления эти весьма своеобразны. Вырастая из философской лирики XIX века, они пропускаются сквозь призму теории психоанализа, бихевиористские и ницшеанские идеи и дают ошеломительный результат. Извечная дилемма мира естественного и окультуренного обозначена уже в начале книги:

Избегающий глаза чужого,
на тонких лапках, инструмент
пробирается скрытно,
хоботок изгибая, крысой
роется в проводах;
путь назад в уме не откроется,
вот беда!
(…)
Инструмент одичал, изобрёл язык
и грозит затопить нас своей культурой
через дыры в полу,
и полуденные, с натуры,
звуки пил намекают,
что уже затопил…

Парадокс заключается в том, что в тексте, представляющем собой своеобразный трактат о человеке, мы не находим человека. Есть некая абстракция («паттерн»), условная математическая формула, аллюзия. В лучшем случае особый биологический вид, чьё существование сводится к определённому набору рефлексов и психических реакций. А человека как творца и Homo sapiens нет и в помине. Привлекает внимание фраза «инструмент одичал, изобрёл язык…». Если это о человеке, то получается, что его так называемая дикость состоит в процессе окультуривания, и следует двигаться обратным порядком – к своим первоистокам, к состоянию первобытности. Но мы хотим чувствовать себя высшими существами, и не готовы смириться с подобным положением дел. Чтобы преодолеть изначальный хаос бытия, нам необходимо его упорядочить, иерархически организовать. А сделать это под силу только культуре и цивилизации.

Наиболее отчетливо эта мысль звучит в так называемом трактате об обезьяне. Его можно назвать одним из ключевых текстов книги.

Здесь в индивидуальной авторской трактовке перед нами предстает духовная история человечества, прошедшего путь от обезьяны до рода Homo sapiens. Насколько этот путь продуктивен – вопрос иного порядка. Но автор явно делает акцент на том, что процесс самопознания сопряжён с экзистенциальным ужасом прозрения и постижения горькой истины:

Обезьяна взвыла от ужаса в древней саванне, себя осознав:
как будто от шкуры и тощих сосков своей мамки отторгнута…
<…>
…пришлось ей с разбегу в Ничто провалиться,
на «нечто» делиться, в котором, как лапой слепой ни ощупывай,
чуждое только нашаришь – и обречённое «Я»

Далее мы видим, как бывшие уже обезьяны в качестве опоры своего нового существования начинают придумывать различные духовные надстройки: «размалевывать камни», «давать имена», придумывать богов «и виниться пред ними за то, что себя осознали». Но всё это по большей части не работает и является не более чем заклинанием ужаса бытия. Тут невольно вспоминаются сразу два классика. Классик немецкой классической философии Фридрих Ницше, сказавший о том, что «человек есть дикий зверь, покрытый тонким слоем лака цивилизации», и классик романтизма Василий Андреевич Жуковский, написавший элегию «Невыразимое», где «обессиленно безмолвствует искусство».

В книге Ткаченко предельно обостряется конфликт естественной (природной) и культурной составляющей человеческой жизни. С его точки зрения, гораздо безопаснее существовать в неразрывной связи с миром, в «диалоге сочетанья оттенков» – и «быть вписанным в ткань впечатления словом». Отсюда это тяготение к синкретичному художественному пространству, внутри которого бесшовно соединяются живые и неживые объекты, становясь единым архаическим узором, причудливым орнаментом.

Это жизнь, представленная на срезе одновременного сосуществования всех органических форм – как будто увиденная фасеточным зрением стрекозы:

…на контрасте, под чёрным крылом;
проходя мимо парочки, отвернуться,
но звук поцелуя услышать и краешком глаза
заметить пальцев шалости с молнией блузки;
а фонтан в гравитацию с мячиком капли играет,
словно жизнь с абсолютно любой органической формой…

Автор убеждён: человек не всегда в полной мере осознает, что гораздо больше поэзии можно обрести в мире природы. А мы рядом с ней кажемся жалкими рефлексирующими созданиями. Младенцами, припадающими «к груди культуры», питающимися её «целительным молоком» и создающими себе в утешение мёртвые игрушки цивилизации. В сущности, все эти поэтические размышления – своеобразный оммаж Тютчеву с его вечным «не то, что мните вы, природа». Очень показательно в этом смысле стихотворение «По дороге в Пятерочку»:

Поэзия необязательна, – говорит тебе тогда трава,
рифмующаяся с завитком облака,
– Необязательна, – вторит морозный узор на стёклах,
рифмующийся с хаосом элементарных частиц,
– Необязательна, как наше существование,
в ускользающем времени распростёртое,
без которого мир вполне мог бы и обойтись…

Всё здесь основано на доказательстве от противного. Поэзия, необязательность которой якобы утверждается, находится повсюду – она растворена в природе и атмосфере, без неё жизнь вообще невозможна.

Отдельно хотелось бы поговорить и о сновидческой составляющей поэзии Андрея Ткаченко. С одной стороны, сновидение становится для поэта формой альтернативного существования сознания, средством ухода от экзистенциального ужаса бытия.

«Спи, пока молодой, посреди апрельской бушующей зелени, прилива нового моря…»… Не правда ли эта строка очень напоминает отрывок из песни Заратустры «Не бранитесь на то, что я спал: я прилёг, утомлённый тоской, а не мёртвый…»?

Однако ещё важнее отметить, что сон в книге «Делящийся на мир» становится методологическим принципом, формой структурирования художественной реальности. Такова, например, вокально-оперная поэма «Самоворная лошадь», смыслы которой в полной мере не удалось считать, не прибегнув к помощи автора.

Всю эту историю, по словам Ткаченко, можно увидеть как сюжет, разворачивающийся внутри психического пространства одного субъекта. В этом смысле здесь нет персонажей – есть только разные части сновидца и отношения между ними. Метод был позаимствован у Дэвида Линча. Именно на таком приёме основаны его большие произведения «Манхолланд-драйв», «Шоссе в никуда», «Внутренняя империя».

Разбирать поэму слишком подробно не будем – для этого потребуется отдельная статья. Отметим лишь, что здесь особенно отчётливо проявляется новаторство автора, решившегося «поверить алгеброй гармонию». Обозначим также ключевые образы поэмы. Две ипостаси лирического героя – «профессор с зубаткой» и «профессор-фониатр». Первая – разрушительная и контролирующая, а вторая – поддерживающая и любовная. В зависимости от характера отношений меняются не только образы, но и язык. Одновременно это игра ипостасей в рамках отношений пары – мужчина и женщина. И здесь речь идёт уже об эротическом подтексте поэмы. Он, кстати, является доминирующим. «Мохнатая зубатка» – классическая фрейдистская страшилка, «зубатая мохнатка» – обозначение вагины, «рыба-нож» – олицетворение мужского фаллоса в его агрессивной (протыкающей) функции.

Интересны также образы лошади и серого волчка. Лошадь, олицетворяющая «животный гуманизм», пытается достучаться до профессора, чтобы он не соблазнился нарциссической позицией. Она может трансформироваться в волчка – более радикально «впасть в ересь». Но хуже всего прибегнуть к «сыру». «Запретный сыр, что испокон смущает мир» – это пустое функционирование без мысли, временная или постоянная психическая смерть.

Поэма завершает книгу впечатлительным когнитивным аккордом, и если не обнажает перед читателем всех потенциальных смыслов, то, по крайней мере, заставляет задуматься о многосложном устройстве мира и о том, какой будет «поэзия будущего». Вполне вероятно, именно Андрей Ткаченко первым внёс в неё существенный вклад.

Нам же остаётся только искренне порадоваться тому факту, что в не столь отдалённой перспективе формы художественной речемысли смогут вызывать не только эстетическое наслаждение, но и потребность в системном, иерархически организованном познании мира.