…с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьёт обольстительный обман!
А. С. Пушкин
– И будет тебе счастье, – посулила ей цветастая цыганка, положив сверху на карты сухую, как осенняя ветка, кисть в тяжёлых перстнях. И пошла прочь, обметая пыль с босых ног. У поворота остановилась, оглянулась. – Только не верь ты подруге, завидует она тебе…
«Глупости какие, чему же завидовать…» – удивилась Неточка. И перечитав, что написала, рассмеялась сама над собой. В её жизни из всех знаков препинания преобладали именно многоточия. Многоточия в письмах, многоточия в дневнике. И в мыслях тоже пока ещё точки не наметилось.
Она мечтала стать писательницей и написать роман. Как, к примеру, княгиня Дашкова, Жорж Занд, или сама мисс Джордж Эллиот. Но до того как это случится, ей бы хотелось в актёрки – как госпожа Крестовская: она играла в театре до того, как начала писать. Потому что писатель – это что-то вроде короля в государстве. А истинный король тот, кто больше взрастит королей из своих последователей. И когда они вырастут и войдут в силу, трон отберет сильнейший. Это история долгая, состоящая из многих многоточий. А пока ей хочется света рампы, аплодисментов. Роман – будущее. Когда сцена надоест.
Она нарисовала в уголке листка большую голенастую чайку и закрыла дневник. Будущий роман она писать уже начала. Но до конца ему далеко. А в актёрки она пойдёт сразу, как только закончит гимназию. Городской драматический, куда они с подругой бегали на премьеры, был стар и уважаем. Говорили, в нем даже играл одно время сам Мочалов.
Неточке было шестнадцать. Тоненькая, с узкой талией, перетянутой атласной лентой, с большим алым ртом и немного вздернутым носом, отличалась она той свежестью, что свойственна барышням небольших провинциальных городков: свежестью непосредственности и благородной искренности. Если она говорила, что ей что-то нравится, значит, так оно и было. При этом её зеленовато-серые глаза вспыхивали рыжей искоркой. Ну, а если нет – искорка не появлялась.
Наверное, именно из-за этой искорки Юра Пархоменко, студент духовного училища, когда они случайно встречались в читальном зале Карамзинской библиотеки, мог смотреть на Неточку часами. Так через библиотеку, она и узнала его имя. Она сдавала книги, он – брал. Она услышала его имя, он – её. И с того времени они раскланивались. Чуть позже стали перекидываться любезностями типа: «Сегодня такой прелестный день. Такое солнышко!..» Или: «Сегодня такой ужасный день. Такой дождик…» Ещё позже иногда гуляли вдоль немой швейцарской, или на просторном балконе, с которого открывался чудный вид на Волгу, или по парадному залу под лепными гербами Симбирска и семи уездных городов... Иногда даже встречались на Венце – бульваре на бровке волжского косогора, внизу которого, полощась, скрещивались ветры над баржами. И плыли тёмные сплавные бревна. Когда Волга разливалась, её вода подходила почти к старинной деревянной лестнице, что поднималась от пристани к Венцу. И в глубине оврагов по пояс в мокряди лиловели ирисы и белели кипенью яблони…
Они просто молча ходили рядом, не зная, о чём говорить. Но молчание одного не было тишиной другого. Что-то звучало между ними на неслышимой частоте, и как стихи, безмолвно слетало с их губ, трепеща страницами. И сны их были похожи, как птенцы. Потому что, если Неточке снилась вода, оказывалось, что Юре снились лодки. Если Юре снились костры, Неточка видела танцующих саламандр. И музицируя вечерами за фортепьяно, она воображала стройного чернобрового юношу, напевающего ей прелестные романсы. И Неточка трогала тоненькую золотую цепочку с розовым сердоликом, на котором изображены Амур и Психея – Юрин подарок на День Ангела. Такую носил и сам. Они родились в одном месяце, и Неточка всё пыталась разгадать, в начале марта или в его конце родился Юра. От этого, думалось ей, в жизни зависит очень многое. Но что именно, пока не решила.
Симбирск был гнездом старинного русского дворянства – «барином на Волге». Лучшая и самая богатая часть его располагалась именно на Венце – сияющем куполами соборов, расцвеченном лепками балконов губернских зданий и дворянскими гербами богатых частных особняков. На Венец простой люд не совался, он кутил на окраинах. А здесь гуляли только благородные господа. Ну и гимназисты, студенты.
Если Ева протянула Адаму яблоко, думала Неточка, глядя как солнце, натруженное за день, усаживается в прохладу Волги, значит, она предложила ему свою любовь. Ведь яблоко состоит из двух половинок. Две половинки и общее сердце из зёрнышек составляют одно яблоко. И обрадовалась своему открытию – так она сможет сообщить Юре о своих чувствах. А заодно посмотрит, поймёт ли он её. Это очень важно, чтобы понял. Если же не увидит скрытого в яблоке значения, значит они из разных зодиакальных знаков – знак Рыб принадлежит стихии воды, знак Овна – стихии огня. И не быть им вместе...
– Это ты кому хочешь такое предложить? – рассмеялась Аля. Они учились в одном классе Мариинской женской гимназии, и Аля превосходила Неточку здравым смыслом, как Санчо Панса превосходил благородного идальго. – Этому моветону Юрке, что ли? Ах, да ты с ума сошла. Будь проще. Фи, да он и не поймёт ничего. Съест и – всё.
И она протянула Неточке горсть «райских яблочек». Их сад на улице Московской граничил с забором соседей Ульяновых, и рыжий Володька, с которым Аля в детстве каталась на санках с горки, вечно обрывал яблочки вдоль забора ещё до срока.
– Не трогай чужое, уши надеру, – грозил Алин отчим Володьке и даже жаловался его папеньке, директору народных училищ губернии. Но толку с этого не было, да более: вместе с Володькой рвать яблоки стала и его сестрёнка Оленька, она училась на класс младше Неточки и Али. И деревья со стороны ульяновского забора всегда стояли ободраны.
– Яблоки созданы для того, чтобы их есть, – сказала Аля. – И не выдумывай себе сказок.
Она спрятала в глубину выреза выбившуюся оттуда такую же, как на Неточке, тоненькую цепочку и насмешливо спросила:
– Ты разве не видишь, какая оттопыренная у него губа? Он совсем не похож на мужчину. Он любит вышивать, он любит сплетничать, он сладкоежка. И у него нежные чувства к кузену. Фи, какой он мужчина? Он скрытая женщина! Вычеркни его.
Неточка слушала и думала: «А ведь правда. Он сладкоежка. Когда зашли в кондитерскую, он съел сразу три ореховых трубочки. И губа у него…»
– Ты не знаешь: сейчас в Европе мода пошла – менять пол! – не унималась Аля. – Я вычитала в «Вестнике Европы». Оказалось, есть много людей, которые в своей коже чувствуют себя некомфортно. Они как бы живут в чужом теле. И потому всё время что-то выдумывают, революции устраивают. Фи, вот и Юрка, наверное, скоро сменит пол.
– Ужас какой, – воскликнула Неточка и …перестала ходить в читальный зал. И героя в своём будущем романе нарисовала другим: у него был мужественный подбородок и плотно сжатые губы. А ещё: он был кадетом – возможно, воспитанником местного кадетского корпуса. Выбор-то для фантазии был невелик: до сих пор, несмотря на тщеты Коммерческого и Дворянского собраний, в Симбирске не было ни коммерческого, ни реального училищ. Не было даже железной дороги, чтобы мечтать умчаться по ней. И всё равно, будущее обладает одной несомненной ценностью: его можно представлять по-разному.
Неточкин отец был статским советником и служил в городском департаменте. Был он весь в делах и бумагах, и тяжёлая чернильница с блестящей медной крышкой на его письменном столе никогда не пересыхала. Он носил пенсне и бородку клинышком, и все домашние вопросы полностью передоверил жене и их экономке Марфуше. Потому что какие-то волнения сотрясали губернию то тут, то там, и вмешательство власти было всюду необходимо. Желания дочери стать актёркой он не одобрял, но не препятствовал ей: Неточка прелестно музицировала и пела. В Дворянском Собрании после работы Комитета, когда заходила речь о дочери, отец покряхтывал, и, слегка смущаясь, подтверждал: «Мда... Есть у неё определённые способности... Не отнять…»
Хотя сам считал это женской блажью и хотел бы видеть Неточку просто счастливой матерью семейства. Чтобы муж носил золотые погоны с аксельбантами. И чтобы Неточка, если в стране начнётся хаос, могла уехать в Париж, где из всех беспорядков остался лишь беспорядок крыш, а остальное – это Лувр, Опера-де-Пари, Елисейские поля, витражи Нотр-Дама и тяжёлые кованые мосты через душную Сену.
«Да пройдёт эта дурь, – считал статский советник. – Выйдет замуж – и пройдёт».
Что касается Али, семья её относилась к мелкопоместным из небольшого городка Сенгилея за Волгой. Родители Али разошлись, отец и сыновья остались в Сенгилее, а Аля, до того как появился у неё отчим, квартировала с матерью у тётки учительницы, доводившейся матери сестрой.
– Нет уж, если кем-то быть, то лучше всего учительницей. Быть Прометеем. Или врачом, спасать тела, – заверяла Аля, когда Неточка делилась с ней своими планами. – Ну что за профессия – актёрка? Фи, одно кривлянье.
– Быть? Или… не быть? – взвывала Аля, упершись указательным пальцем в висок и выпятив живот, потому что местный сердцеед актёр Юрий Муромский – немолодой уже человек – имел брюшко довольно объёмистое и часто выходил на сцену, не вполне сознавая, в каком спектакле и какую роль играет в настоящий момент.
– Ты перед сном молилась, Дездемона?! – вращала она белками глаз, хватаясь за Неточкину шейку. Это было всегда внезапно, и всякий раз Неточка и в самом деле обмирала от ужаса. После чего подруги подолгу смеялись.
***
– Знаешь новость? – почему-то весело шепнула Аля Неточке однажды перед экзаменом по истории. – Брата Оленьки повесили.
– Оленьки – твоей соседки? Которая через забор яблоки обрывала? Батюшки, это какого же брата, Аля? Володю?? Из-за яблок???
– Ах, ну нет же. Шуру. Царя хотел убить.
– Ужас какой…– Неточка такого даже представить не могла. Как это: убить царя?! Она-то знала, что не раз уже бывали в истории покушения такого рода, случалось, и с ужасным исходом. Например, когда Неточка была маленькая, некий скорбный главою лиходей убил государя Александра Освободителя. Но одно дело – какой-то далёкий неизвестный Неточке лиходей. А другое – с улицы рядом, знакомый, из своего города. – Это тот нелюдимый мрачный молодой человек? Он ещё с золотой медалью гимназию окончил?…
– Да-да, мон ами! И его сестра с ним была, не Оленька, а другая, старшая. Но её помиловали. Они в Петербурхе на Невском три бомбы приготовили. Представляешь? В самом людном месте! Фи, никакого гуманизма – бомбы с отравленным стрихнином! А там ведь столько народу гуляет, больше, чем у нас на Венце!
Неточке и это было трудно представить. Разве может быть народу больше, чем на Венце?
– Мне Володя рассказал. Скоро, говорит, всюду заполыхает.
– Ужас… Лучше бы уж пол сменили и успокоились. И что будет?
– Плохо будет, Аннета.
Она посерьёзнела и вытащила смятую бумажку. Касаясь тульями шляпок, барышни склонились над крупно выведенными буквами. В бумажке говорилось о равенстве, свободе и братстве всех народов.
– Это я с афишной тумбы содрала. Видишь, и до нас докатилось.
– Как это – все равны? Это значит – наш дворник будет гулять с нами по Венцу? – шёпотом рассмеялась Неточка, представив, как она идёт под кружевным зонтиком под руку с кривоногим патлатым Касьяном. – И замуж будем выходить за…
– За сынков кухарок, – подхватила смешливая Аля. – И за ямщиков! И ты на сцене их будешь развлекать. А они будут в зале семечками плеваться и сквернословить. Хочешь себе такую перспективочку?
Нет, Неточка не хотела. Она расстроилась так, что вместо пятёрки получила на экзамене четвёрку.
Вечером она вписала в свой дневник фразу, которая, может быть, понадобится когда-нибудь в её будущем романе: «Идеал всеобщего равенства – смерть. Вся вселенная стремится к неравновесному состоянию. И если сложная система начнёт распадаться, она распадётся вплоть до атомов. Природа, ведь, как известно, удачами не разбрасывается».
Она положила тетрадку в бюро и закрыла его на маленький золотой ключик, который носила за корсажем. В тетрадь никто не имел права заглянуть до срока.
«Так что лови момент, Неточка…» – сказала она себе, потому что вспышка, похожая на внутреннее озарение, шепнула Неточке – детство кончилось. Ещё осталось чуточку времени, как раз, чтобы успеть сойти на ближайшей станции, дальше их литерный поезд помчится без остановок, и что будет впереди – покрыто мраком. Впереди только многоточия…
Но бушевал май. Пели ночами соловьи. И одуряюще пахло черёмухой. Однажды на бале Неточке представили кадета Домбровского. Он прелестно танцевал вальс-гавот и мазурку. И хоть и не вызвал в Неточке тех чувств, что были к студенту духовного училища, они тоже гуляли с ним по Венцу. И ещё по Троицкому переулку подле Кадетского корпуса, где кадет сказал ей:
– Я люблю вас, Неточка. И буду любить долго…
И вскоре она представила его папе, статскому советнику…
***
…Писательница по привычке поставила многоточие и задумалась. Нужно было придумать дальнейшее развитие сюжета, но почему-то дальше не шло. Что-то всё время стопорилось, нарушались какие-то логические и временные связки, образы живыми не получались. Чёткая лепка лица кадета Домбровского почему-то то и дело заслонялась оттопыренной губой Юрки Пархоменко, с которым писательница и в самом деле училась в школе. А золотое пенсне статского советника накладывалось на лица невнятного статуса из обыденной сегодняшней жизни. Ведь события из своей жизни Анна Николаевна перенесла на более чем век назад и теперь путалась в этих двух прошедших временах, из которого рождался и никак не мог родиться её роман. В голове раскручивался волчок, и все события вертелись, повторяясь в своём верчении, будто узоры в калейдоскопе. Но смысла в этом повторении она никак не могла уловить. Получалось: запряг не так и поехал не так, заехал в овраг и не выедет никак…
Да ещё и по телевизору что-то долдонили, как всегда, про политику, про козни оппозиции, про события на Болотной. «Аллен Даллес, – говорил диктор, – ещё в начале пятидесятых предупреждал, что победить военное поколение советских людей невозможно, придётся уповать только на послевоенное…»
Реминисценции, аллюзии, ретроспекции, думала она в досаде, перебирая в голове события своей жизни, которые, как под копирку, ложились на события из жизней её матери и бабушки. Менялись лишь атрибуты, декорации, какой-то платочек, зонтик, погон. Суть оставалась той же. Как говорил Гегель «Любая вещь едина в противоречии самой себе». Самые древние реминисценции – наскальные изображения были опять же об этом…
Она приглушила звук, пытаясь собраться с мыслями. Ей даже показалось, что она вот-вот ухватит какой-то парадокс за кончик хвоста…
– Мам, я нашла твою школьную подругу! – сияя, заскочила в кабинет дочь.
Она, как и мать, издавалась, и вела в интернете активную переписку с читателями. Иногда лукаво выдавала себя за мать, то есть за саму Анну Николаевну, даже открыла от её имени страничку в «Одноклассниках». Там были выложены фотографии, отрывки из её книг, переписка.
– Ну, помнишь, у тебя в классе была Аля Лапкина? Ты же рассказывала! Так я нашла её на «Одноклассниках»!
– Неужели? – подняла глаза от рукописи писательница. Аля была событием таким давним, что, если бы то время не было связано с первой любовью Аннеты, она бы забыла и её. Как забыла всех своих одноклассниц. Не случайно ведь говорят: с глаз долой – из сердца вон. Из Ульяновска Анна уехала сразу после школы, и прошло с той поры почти сорок лет, сюжеты наслаивались один на другой, повторяя в чём-то предыдущий. А в чём-то начиная новый круг, как начинает его спираль, восходя к своей вершине. И было за это время много городов, стран, изданных книг и знакомств. Аннете было даже трудно вспомнить, какого цвета были глаза у Али, какие юбки она носила.
– И где она?
– Да там же, где вы выросли, в Ульяновске. Работает в театре. Смотри: вот её фотографии!
И она защелкала мышкой, являя матери россыпь цветных снимков с изображённой на них полной женщиной: то в костюме молочницы из Бергамо, то доярки из какой-то советской комедии. Но лицо – именно лицо – можно было хорошо рассмотреть только на одной: круглое, слегка одутловатое, с чуточку насмешливым прищуром лицо дамы, знающей, что ей в жизни надо. Аля и в те годы отличалась трезвым взглядом …
Да, с фотографии на Аннету смотрела немолодая Аля в гриме и парике. Судя по сценическому костюму, она играла Дульсинею Тобосскую в спектакле «Дон Кихот». Писательница усмехнулась: для этой роли изобильная фактура Али подходила стопудово. Удивляло единственное: Аля никогда не отличалась талантами, по крайней мере, актёрскими. Более того, она всегда выражала глубокое презрение к актёрскому ремеслу… Как она стала актрисой?
– Элементарно, Ватсон! Они с подругой гуляли по фойе, и к ним подошёл режиссёр. «Вы хотите работать у нас?» – «Хочу»… Так она мне написала.
– И всё?
– И всё. Она сыграла в спектакле « Барабанщица» – станцевала на столе голой. В шестидесятых это была сенсация. Выскочила за режиссёра, но всю жизнь крутила с твоим Юркой, помнишь – Пархоменко? Ты мне всегда о нём рассказывала, – уточнила дочь. – Умер он в прошлом году... Она ведь думала, что переписывается с тобой, а не со мной. И всё рассказала. Так что не ты, а она стала артисткой. И муж-режиссёр – у неё. И с Юркой крутила любовь она. Потому что не тот лебедь, что над водой торчит...
Она развела руками и вышла. А писательница подумала-подумала – да и закрыла тетрадь. Она поняла: никому не нужен её роман. Ничего нового и ни о чём новом она не скажет. Потому что за многие и многие годы ничего в мире не изменилось. Самое живучее из человеческих чувств – зависть. Оно и двигало историю тысячелетиями. Только одна из зависти отнимет возлюбленного, другой – власть. А третий и на этом не остановится. Извечное круговращение мирового процесса, начинающегося в одной крохотной клетке и не заканчивающегося никогда. «Восходит солнце и заходит солнце... и нет ничего нового под солнцем».
Вот тебе и точка в твоём многоточии.
