часть I. М Е Ж Д У Р Е Ч Ь Е
«Сквозь меня так много немых голосов…»
У. Уитмен
ЛИСТ КИПАРИСА
МИФ
Беспечный Адам в тени кипариса,
Сколько твоё одиночество длится?
Тем, кто твои перелистывал лица,
Камень алхимий – подстрочник.
Время – прочли (время ли лечит),
Что там поют в Раю твоём – вечер?
Скоро на встречном троллейбусе в вечность:
Сбудемся – на границе.
Вылепи сердце мое из глины –
И снова разбей каменным клином,
Мир, объясненный наполовину –
Ландшафт не засеять речью,
Встречей, предтечей таких пророчеств.
Снявшись с лесов вавилонских досрочно,
Знали бы, как безъязыко под почвой
Память текла, в глубинах.
НИТЬ
Меня еще твой миф не уронил
На дно бездонной вазы атлантид –
А я уже теряю по транзитам
Простых бесед и растворенных книг
Улыбку, собирая по частям
Свой голос, слух – на полотне наитий,
Нанизываю сны на панцирь мидий,
Плавник пространств для промыслов растя.
Во мне ещё твои гипербореи
Не изваяли ветром стан весталки –
А здесь уже внезапный ветра вал
И век крушат дворцы свои скорей,
Чем перечни – отсутствие трирем.
Не все ль равно, что остаётся кроме,
Когда смотрел вразрез миров не промельк
Преданий, заостряя речь.
ЗОВ
Как долог этот день на побережье,
Он взят кромешным жаром, взгляд мне режет,
На ус варгана пойман плач лангуста,
Но поезд даже тряскою не узнан –
На отмели железной чёрный кратер,
Когда ни встречных нет, ни провожатых.
Так из Аида солью откровений
Лаодамия выкупила день лишь
Его, из первых павших в темной зоне –
Но там забвенье плата за бессонье.
А здесь, как-будто терпкий холод в чайных,
И кость Талассы гул в себе качает
И медный сор раccеивает мелко.
СОН
Над Херсонесом – соль, песок, кармин,
Полгрохота – и солнечный меандр
Простыми откровеньями руин
Штрихует плоть подробных ночьих карт.
Ты имя мне из раковин, со дна,
Из медленного яблока продолжишь,
Когда твои глаза возьмет война,
К чему на свете столько городов,
Когда вернуться некуда, зачем
Нам память загустевшая, ответь,
Из этих или-адовых ночей,
Где корабли достраивают твердь,
Где пишет Одиссею Телемах
На свитках волн, сбивающихся в миг,
Не о любви, сводящей мир с ума,
О том, что возвращенье тоже – миф.
МЫС
Ласпи вернет свой взгляд, как может только смотреть любовник,
До боли и жженья зрачков раскаляя кнут,
На вдохе – сквозь море тебя протянуть,
На выдохе – бризом обдать, бризом обдать, и помнить,
Сушей, волною ли, метрами облачных лент –
Каждый отсчет сжимает сердечный мускул,
Если у вечности вырвать внезапный фрагмент –
Солнечный ток, как змея, поразит укусом,
Или осколком лунным исколет прилива душу,
Чтобы загривок нефритовый пальцами перебирая, слушать
О бродячих песках, целованных тишиною,
О связных ковчегах последнего ноя
И о чём-то, как сердце древнем и мглистом,
Одинокого зверя – подводного альпиниста.
С ЯЗЫКА МОРЕЙ
Нам только моря высохшие сны,
За одиночеств влажные мантиссы,
В бутылках забродивших писем – принцип
Повторного влечения волны
На отмель гавани забытой литься
К молитвам плит изломленных, Калипсо
Звать именем из чётных списков сна,
Всех дней, ночей и промежутков,
Прибитых к пирсу грузом междометий,
Когда смывает патину трагедий
За зноем занавешенным причалом,
Когда за шхерами обозначаясь,
Мираж попутный, а не ветер длится.
Глаза прикроешь, исподволь касаясь
Его эпистол тонкостанных азий,
Не записать – запомнить, и по самый
Глубокий вдох в касании увязнуть,
Когда летишь необратимым криком,
Обрывки эха – в память Эвридики,
Рыданье волн, дробящихся о камни,
За песни – одинокости отраву.
Бессмертье, как убийство – та же страсть.
Но рвутся связи, – Лот, Орфей, искавший
Лишь взгляд, что с плеч минут ещё опасть
Готов. И верность губ – запястью тайны.
ПЕЙЗАЖ С ПРОСВЕТЛЕНИЕМ
РАССТОЯНИЯМИ ПОЛЕТОВ
Из птиц, долетевших до края моря,
Не встретилось ни одной, чей голос
Стал бы напоминать о покое.
Путь из Нового Света,
Где стаи теней – бессчётны,
Впрочем, порой и это
Можно принять за точку отсчета,
И профиль друга – из каждой фрески,
До самого края взгляда...
Выходит, в пространстве, набравшем резкость,
Нет наречия «рядом»?
Хоть зовом прилив утроен,
Для зрения не вместим он
Вот и лицо твое порою
Приобретает вид размытого негатива,
Отстраняя следы так тщетно,
Расшатывая всех чувств опоры.
Если дорога удваивает возвращенье –
Встреча – наступит не скоро.
Где безвременье не оглушает, но
Захлебнувшийся стон тишины, озноба ли, ветра
Четырех из букв, не сумевших в образ влиться иной,
Распростертых на тысячи километров,
Став тем призраком, чьих одежд
Ночью не различают,
Постель остывает прежде,
Чем, покурив, возвращаешься.
МИРАЖЬЕ
Лучше, попутчик, печаль оставлять в горах,
Ведь неизвестно, где у печали край,
Это у скорости векторы чёткой цели,
И потому, если печали рад,
Город способен путать твой шаг стократ,
Время – мелеет на часть направлений в целом.
Лучший попутчик времени – вероятность.
Трётся о щёку твою утренний луч – не я.
Всё азиатский прищур: аир, шафран,
(Непроизвольно пальцы скользят по лицу)
Так покружись дервишем, затанцуй,
Скорость в своём пределе равна отсутствию,
Время – её обольстительная игра.
ЛОГ
Скорее не сумрак – тени с плеч океанов
Гулко коснулись виолончели обрыва,
И не стучится ни человек, ни ангел,
В сердце утёса, и отблеск луны – надрывен.
Если смотреть с Востока – утёс станет анхом.
Пальцы озноба в пальцах травы неотрывно...
Скорее не тени – гладкие серые камни
Так теплы, что хочется к ним прикоснуться ртом.
Ты идёшь неустанно, но неустойчиво и соскальзываешь
Каждый раз, мостом
Двойных миражей, и солнечный бог, и демон,
По оба плеча; уходя – уходи, не надеясь,
Оставляя листьям заёмную власть паденья,
Как отшельник, бесшумен, скрыт, как инопланетянин,
Ты пробиваешься между тёмных корней,
Жертвы наивны, если в саду камней
Вырастет снег вместо анемон,
Если здесь рая нет, и имя ему не Амон.
Память – разобранная каптёрка,
Где под потолком –
Отсветы, сплошь розовой дымкой подёрнуты
И разговор над руинами Д.Кирико.
ОБЖИГ
Схожа совсем не с античною амфорой,
На побережье под солнечным обжигом,
Словно спиною на мол отброшена
Взглядом твоим, ятаганным и арфовым.
Боги, о, если не это – затмение,
Дроком и мхом Сафо лоб оплетавшее,
Может в Афинах очнусь – и отменится
Пир-инквизитор, враставший в состав вещей.
Стелет порогами даль, будто притчами,
Если душе дано чуять не доброе,
Там, где и ночи и дни риторичны так,
Сердце твоё – полкойота, пол-оборотня,
Схожи-то с тем лишь, что обретаем,
Где отраженье нам, там и крушение,
Новое слово раскатом в гортани
Внутри вырастает – и станет мишенью,
Зверем ощерится лезвие берега,
Апофеоз тишины архаичен,
Вежливы, мы убиваем так бережно,
Пожатье руки, напряжённей обычного,
Шелест залива пропах тамариском,
Есть от чего замедлять восхождение,
Где-то внизу салютуют на пристани,
Вихри в каньонах, стоящих отдельно,
Архипелага песчаные прииски –
Повесть пространства о времени, где мы.
ХОЛМЫ
Число оборотов сердца, вразрез всем законам
При встрече с тобой рвётся к пределу.
Дождь зацепился о склон
Взгляда – контур дождя просел.
Вот и маячит ему обратная даль
Пройденного пунктира:
С той стороны холма такой же вокзал,
Куст можжевельника – просто поверхность мира.
С Акутагавой в ножнах на Юг спешит
Путник, вдыхая раздето полей опару,
Что он найдет за холмами моей души,
Выйдя сквозь дверь довоенного портсигара,
Вдыхая дым оболочек, тлеющих на ветру,
Сиплый туман с привкусом расстоянья?
Осень напоминает листьям, что те умрут.
Смерть превращает вещи в их изваянья.
Время напоминает напрасный труд
Эха, сыплющегося сквозь ток
В сколы наскальных писем,
Где всегда не тем, не про то,
Где одинок, как Улисс.
ЛИВЕНЬ
В керамический Крым затяжные дожди голосят,
Как в надтреснутый колокол – хор звонарей-цикад,
Затонувший остов, согревавший мираж и наркоз
Капитанов, затерянных в белых полях тубероз.
Так и я, оказавшись на палубе в чреве ночей,
Судовых их журналов и долгой бессонницы чтец.
Чьей свободы в тебе? Так шифруют в деревьях родство
На изгибах колец – тонких змей, охраняющих ствол,
Так находит его твой кочевник, губами припав
К первозданному эхо, ко влажному перечню трав,
Чтоб забрать твой фрегат в неизбежном стечении строф.
Это мой не приезд. Это твой несмолкаемый зов.
НАЗАВТРА МАЧТЫ
Назавтра – мачты и скрежет тугих якорей,
Тоска по тебе, прибрежные нефы – около
Расправивших даль, колеблющих воздух, рей,
И дождь – барабанный бой, и, конечно, Борей
Задует песок на пристани в битые стекла.
Какова у тоски температура дна?
Зеленоглазо воздух рвёт сердце, подобно горну,
Повторно встревая в вещей молчаливый сговор,
Без повода, просто тем, что темна
Душа у странствий, что времени густ раствор.
От жалоб ветра жилы снастей истомит,
Так что и воздух делается горяч,
Как золотое руно пустынь, за много миль,
Равных виденью одной египетской мачты.
НЕПРЕРЫВНОСТЬ ХОЛМОВ
ЭСТАМП
Дни – большекрылые птицы, слетающиеся в бесконечность.
Дни – интимный дневник наших встреч.
Таинственней знаков на рисовой, ломкой бумаге.
Чужестранка в долине холмов и невидимых пагод
Среди звероликих существ, разевающих рты,
Сплетающих в шёлк золотой перезвон пустоты,
Прервавших языческий танец длиною в века,
Мимо каменных истуканов
Бреду с Восторга на Север,
Несу в фарфоровой чаше своё сердце.
Можно выучить сутры,
Но когда все слова увечны,
И тщетны ответы,
Так ли был обречен, рисуя
На перстне царю про вечность:
«Пройдет и это»?
Ночь остывает в ножнах,
Шаги теней осторожны.
Но если теперь у меня нет кожи,
Отчего же не самоубийца в начале весны,
По глаза занесенной снегом..?
FIESTA
Ветер сжигает газеты в чугунных кофейнях
Так, что смотритель отеля вздохнет уверен:
В винных подвалах вязко от пепла, губит
Время фиесты, мальчик, идет на убыль
Этот с холста исчезающий росчерк, выстрел
Багровым, как горы в зрачке импрессиониста,
Как кастаньет раскаты – рвано и ветрено,
Или как пульс в гортани сухой таверны.
Ты же – с каждым глотком тоски проникаешь в лоно
Обольщений, вихря не сложных вероник
Для зверей-чувств, крадущихся незаметно,
Цвет этот – жарче, ярче любой мулеты.
Пляска олив, олеандров под сухим небом,
Выбросит в шаг – и замерло сердце немо,
И на висках проступает влага, искус
Принадлежать – также в смертельном списке.
Так отрешенно с прибоем песка монета
Тает на дне шершавой ладони лета;
Души быков или души их матадоров
Будто с разбега в обрыв – звонко и долго.
Время забыло и нас в карнавальном чаде.
Здесь навсегда существуют с собой в разладе.
Как средь зыбких холмов реки, скрытые дымом,
Мои мысли сбивчивы, абсолютно неуловимы.
ЗАТМЕНЬЕ
Аргентинское танго – навзлёт, навзрыд,
Чёрных платьев качающийся надрыв,
С поворотом лиц – тени падают ниц,
Поллица – как блик, поллица – в тени.
С каждым выдохом-вдохом – вразрез, вразлёт,
Поворот – полет – поворот – вне нот,
Обречённость рук, обнажённость фраз,
И ты ближе, чем нужно – вдвойне, сейчас.
Кто же знает, как долго щадит огонь,
Но в твоей ладони – и дым, и стон,
Но в моей погоне – так зыбок анфас,
Плечи выжжены – солнцем и углем глаз.
Аргентинское танго – и ветер в клочья,
Дробный шаг – выдающий и суть, и почерк,
Так, наверное, танцуют в последний – так
Отдают душу музыке – за один такт.
СЛУЧАЙНЫЕ ФОТОГРАФИИ
От фильмов, где пишут по коже
Вдоль линий, прошедших сквозь
Всё то, что случится позже –
До перьев седых волос,
Они были знакомы,
Как алиби небытия,
Предметы спасая от комы
На плотных полотнах белья,
На ложе экранов, до стужи
Привычек снося цикуту,
Досадно эстетски схожи
И связаны, как якудзы.
От писем, где пишут о смерти,
Стали ещё молчаливей –
Так автор героями вертит,
Так в небо впадает ливень,
Сентябрь вызревает веско
Шершавую скорбь родить,
И точка наводит резкость
На встречную точку – в надир.
ОКНО
Миражный ряд рассеянного дня
покадрово уже в себя вмещает
засвеченные карточки меня
сквозь форточки на выходе с вещами
расстаться просто если всё равно
по зрению прогуливает память
и попусту зашторило давно
чужими беспрерывными домами
на часть кругов пока ты гибнул впрок
всерьёз и тишину ловил на слове
соблазна придержав сквозной глоток
над шеей горизонта наготове
ОФОРМИТЕЛЬ
У каждой любви персональный готов эшафот,
У каждого странствия дней одиночная плаха,
Всё без реверансов, у окон оконченных форм –
Одежды души перетянуты коконом страха.
За описью чувств, виртуозно секрет распрямить
Спустившийся в сумерки книжных, пустых пересказов,
Бросай в меня камень, не дрогнув, чтоб вздёрнуло с ним
Твои манекены, подбросив до неба в алмазах.
Моли одержимо того, чей удачный улов,
Скрывает за Летой изменчивость рек Гераклита,
Когда в переплетах двух наших свободных миров
Проявится схожесть всего лишь двух букв алфавита,
А сон растворится, в тепло твоих чресел скользя,
Вливая свое отраженье в законченность позы,
Помедлив – и небо опустит беззвучно глаза
В пурпурный, густой, заштрихованный крыльями воздух.
EX-LIBRIS
Я была здесь, Мастер, когда Вы обронили сон
Без перчаток и чая перед выходом, Пикассо
По вашей щеке стекал,
Но число часов –
Совпадало со временем всех молчаний.
Я ходила без платьев, когда тротуар за окном пылил,
За беспамятством обезглавленных ртов Дали,
С сотней лиц,
Вдоль помостов размолотых веком линз,
От себя – собой отличаясь.
Я вдыхала дым – выдыхала огонь из рук,
Вы – арканы таро, синхронные створы рун,
Исчезая и возвращаясь,
Чертила круг,
Совпадая с внутривенной Вашей тоскою.
Я любила здесь, Мастер, когда Вы отстегнули ворот
Ледяной пощады необратимых войн,
За какие, как утверждали
Ваш Волк и Ворон,
Ни один эшафот не поручится головой.
ВЕРТИНСКИЙ
Переливая в бокал лишь луны стеарин,
Взглянув из киота пластинки старинной (где Вы)
Представьте, что мой визави
Ходит верёвками улиц,
Кружочек бумажной луны приколочен
К стропилам обочин худых вертикалей,
И весь маскарад тот из полупрозрачных существ,
Распоясан, он перья на город транжирит давно, и мигает
Из драповых штор балагана,
И тает хлопком под золой конфеттитовых щепок
Уже – бес пьеровой слезы и бес арлекинного грима.
Как ветер кремплиновый треплет афиши теней,
Он весь карнавальный их хлам, их трюки, и сальто, и фокусы,
Покатит в кибитках по спутанным ниткам хороших достаточных реплик,
Улыбчивы души искусственных белых зверей.
И падают все и, вполне достоверно, артисты,
И пристальны сцены взаимных вдвойне репетиций,
И хоть здесь у нас и аншлаг, и поверхность горит и бежит из-под ног,
И дует под крыши из рваных краев атмосферы,
...Живые не слышат, а мёртвым, знаете ли, не пишут.
Холодно как... в пёстрых шарманках витрин
Медленной пантомимы кольца.
Писем моих к Вам (три) не расшифровать –
Пепел их зыбок, неярок, матовый.
Я продаю билеты в бродячий театр,
С сердцем расколотым, детским, карминовым сердцем.
ТАВЕРНА В 1997
За вервие дороги, где на верфи
у сбитого, смурного перекрёстка
горбатым зверем дышит трюм таверны,
позвякивают порученей гвозди,
томится дым, совеет над столами,
облокотилось на стену пальто,
картина вдруг – единственный орнамент,
отшельником у спирта на постой
попросится к ночи залётный холод,
не к ночи упомянутого вспомнит
гитарное прерывистое соло,
трещание от свечечной соломы,
случайные отплясывают тени,
и нету опрометчивей затеи
кальвадос разливать на четверых
с героями понравившихся книг.
Таверна – покосившийся фрегат
с качающейся лампой в сорок ватт,
бродячая собака, мим, лунатик,
тугая ассиметрия и вой,
вдоль деревянных срубов чуть живой
сигарный отсвет отпечатки гладит
сиротства, бывший рыцарь и ведьмак
от скуки стеариновой зачах,
и превратился в голема художник,
и тень актрисы в голове его
бесовское справляет торжество,
и стойки, накренившиеся ложно,
передвиженье заменяют дрожью.
Таверна, ты пиратский грог, сундук,
ты грот, не опечатанный в аду,
что драка, что гульба – решенье скоро,
что стерва, потаскуха – но зачем,
как тот Верлен безумный, что ночей
ей не жалел, ты пил признанья звон,
сырой её приправленный слезой?
DEL ARTE
Венеция шахматной головоломкой
Петляет в своих же проточных часах,
С канатов и крыш расцепившейся кромки
Срывается путника взгляд впопыхах.
А ночь – в шелест платья вцепившийся овод,
Всему подающий инкогнито знак,
Темна и легка, словно плащ Казановы,
Что души одел в изумительный прах,
А реки бродили духами и ядом,
Дни сыпались с башенных сводов в тени,
В бокалах мостов заблудившихся взглядов
Здесь больше, чем звёзд, отдыхающих в них.
Никто сновидений ходы не запомнит.
Чей крик зацепился у пропасти рта?
Последняя маска актёру на помощь
И ждет гондольеров её арестант.
Что делает здесь твой зеркальный затворник
Под шаткой дугой подвесною отстав?
ДЕКАДАНС
Когда являться – больше, чем казаться,
Искусство водит проклятые танцы,
Тугих изломов шаткие углы
Усиливают ветер в галереях
И томные сомнамбулы на реях,
Как трагики, от пудрениц белы.
Второе лето c пальцев декаданса
Cрывается и хочет здесь остаться,
Дымит из табакерки иностранца –
И лацканы эпохи пепелит,
И мышью опрокинутый подсвечник
От эха прозвучит длинней, зловеще,
И в зеркалах не отразятся вещи,
Изъяв из пыли тень своих улик,
И платья из флаконов гардеробов
Скользнут эфирной струйкою неровной,
Где вечер адской музыкой доигран
Где ночь, зашторив паутиной сад,
Подкурит от дымящегося кадра
Видений папиросу на двоих.
ПОЛКОРОЛЕВСТВА
Настежь окна – но завесь дыма,
И страшные птицы всё мимо, мимо.
Трон – Офелии наказанье,
Высохли слёзы и нежности заводь.
Скитаюсь по свету в простой накидке,
Танцую в тавернах, где бродят убийцы,
Они б и душу одели в вериги.
Ваша, принц, добродетель какого калибра?
Мимо котов и фигляров, впрочем,
«Гналась за Вами три дня и три ночи:
Сказать, как Вы стали мне безразличны»,
Как не скучаю по нашим прогулкам, впрочем,
Проверка на меткость – подобье д’артса.
Жизнь может принять обличие фарса,
«С мешком отвратительных инструментов»,-
Заметит принцесса из сказок Шварца.
За нами свитой прошлого легионы
Вереницей видений чужих сюжетов.
На канделябр переплавить корону,
Жечь свечи, пить яды шальных агоний.
Мой принц, эти поля провинций
Во мне оставляют желание выть, и,
Пробираясь сквозь сети башенных петель
Отпускаю все мысли, все письма свои на ветер.
В век сердец тряпичных, ристалищ картонных
Как ни пой – принцесс остаются убоги стоны.
Оставлять ещё полкоролевства.
Отсекать еще половину себя на лет сто.
Время по площади ходит, железной тростью,
Натягивая минуты под каждым её ребром,
Как исповедник пред аутодафе, просит
Имя в лед вечности выдохнуть – наоборот.
РЫЦАРЬ
Мой век, железный рыцарь, спит в седле.
А мне не оживить и половины
Его плеча, и даже сердцевины
Не разбудить под паутиной лет.
Мне кажется, что смерти рядом нет,
Всего лишь – кости омертвелых истин
Твой, с привкусом металла – опыт, мистик,
Спешит обратно обратиться в бред.
Так безнадежно мал его доспех,
Подвешенный на гипсовых шарнирах,
От шутовских и праздничных турниров –
До впадин глаз, где только ночь и снег.
Но слово, облачённое во рту
И мысли, обличённые на слове…
И если кто-то есть в средневековье
Очнувшийся – то это мы, Вертрувий.
